Последняя поэма

И, хотя эти строки были придуманы не Келебрембером, они настолько были схожи с его чувствиями, что ему казалось, будто это он их придумал только что. И тогда к нему явился Эрмел — он без всяких усилий разорвал призрачную клеть, подхватил Келебрембера за руку, и проговорил:

— Я хотел, чтобы кто-то из этих толп проявил разум, но они все оказались одинаково тупы. Все предпочли погибнуть, и детей погубить, но старых предрассудков так и не смогли уничтожить. Что же — несмотря на их глупость, нельзя оставлять Эрегион на погибель, и придется самому взяться…

— Да зачем же ты мне все это говоришь! — раздраженно вскричал Келебримбер. — Я же вижу, что специально — какую-то цель поддерживая. Все хитришь, хитришь… Мое королевство обречено на гибель, но ты хочешь вынести из этого какую-то пользу для себя… Хочешь помочь? Ну, так попробуй помоги! А речи то говоришь, верно, чтобы задобрить меня?.. Нет — может ты могучий маг, но неужели ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы все это выслушивать?! Что же ты — героем хочешь выставиться?!.. Ну, давай, давай — действуй, все в твоей силе — крути-верти нами куклами… Давай! Давай-действуй!

В голосе Келебрембера была и горечь и отчаянье, а еще — жажда борьбы, жажда освобожденья; хоть глотка свежего воздуха… Однако, Эрмел понес его вниз, через слои переливающихся бордовыми отсветами облаков, все ниже и ниже — к земле, к земле… Вот он — этот некогда премилый простор; теперь все там было языками пламени, а вместе с гулом, слышались еще и многочисленные, в один стон сливающиеся вопли. Вот на них, стремительно парящих, с оглушительным, заливистым воплем, устремился дракон. Он раскрыл пасть, намеривался испустить свои изжигающиеся потоки, однако Эрмел только прошептал несколько каких-то неслышных слов, и вот очи дракона полыхнули нестерпимым белесым цветом, и он, издав мучительный вопль, резко развернулся и скрылся в клубящемся облаке. Вот Эрмел застыл, и вновь стал двигать губами — выговаривать неслышные заклятья. Даже и те, кто был на земле, видели этот ослепительно полыхнувший, белесый, мертвенный свет; государь же Келебрембер на несколько мгновений и вовсе ослеп от этого сияния, а затем, когда зрение, все-таки, стало возвращаться к нему, то обнаружил, что теперь драконы слетаются к ним со всех сторон, обезумевшие, с этими пылавшими мертвенным, белесом светом глазами — они проносились совсем близко, и то и дело ударяли волны раскаленного воздуха, который поднимался от их крыльев. Все они устремлялись в клубящуюся тучу, и исчезали в ней — уже не вылетали обратно:

— Видишь, насколько я могу быть полезен. — в полголоса проговорил Эрмел. — Чтобы вы без меня делали…

Страшная мука исказила лик государя Келебрембера, сдавленным голосом зашептал он:

— Свежего воздуха… Хоть немного… Хоть несколько глотков…

* * *

В это же самое время, хоббиты, Барахир и Аргония скакали на конях. Всего было два статных эльфийских скакуна, на одном сидел Барахир, а другом — Аргония, они и держали хоббитов. Мы оставили их в минуту мучительно раздумья, когда не знали они, как приложить свои силы, как найти тех, кого они так любили. И тогда услышали они топот и ржание — то несся эльфийский, оставшийся без присмотра табун. Некоторые кони уже были обожжены, однако — все сохраняли порядок — не разбегались в стороны, в центре хранили жеребят. Для друзей бездействие казалось немыслимым, вот они и оседлали, вот и поскакали.

Они мчались через пылающую ночь, и Аргония шептала то, что слышно одному Фалко, который сидел перед нею:

— Уж двадцать лет с тобою вместе,
Хожу, отвержена тобой,
А ты, быть может, к своей чести,
Все неизменчив с той, другой.
Ты горд, любовь свою хранишь ты,
Но помнишь вовсе не ее,
Твои все помыслы хоть чисты 0
На самом деле — все вранье!
Да — к сожалению я знаю,
Что образ тот — лишь пустота,
Я часто слезы проливаю,
Что ты во лжи живешь всегда.
Тебе тот образ не приносит,
Ни светлых мыслей ни стихов,
Он в пламени тебя все носит,
Убийца он прекрасных снов.
И вместо радости вкушаешь,
Одну лишь — день за днем,
И в грезах колдовских витаешь,
Опаленный колдовским огнем.