Последняя поэма

Тогда, прежде, давным-давно, когда пришли к нему эти строки в пещере, он только шептал их, так как боялся, что вопль его услышат, что придут к нему, будут терзать своими добрыми взглядами, словами. Тогда он испытывал такую муку, что кровь шла у него и горлом, и носом, но, все-таки, тогда это не была такая мука, как теперь. Теперь он уже не боялся, что его услышат, не боялся ни ненавистных взглядов, ни слов — он проревел это с таким оглушительным, иссушающим отчаянием, что все кто был там — даже и Альфонсо и Аргония — все обернулись к нему, и смотрели, как на спасителя своего, ибо действительно чувствовали, что есть в нем сила, чтобы вызволить всех их. И тот пламень, который с таким исступленьем, ибо действительно чувствовали, что есть в нем сила, чтобы вызволить всех их. И тот пламень, который с таким исступленьем ревел, и валил деревья, замедлился, почти не двигался, пока метался, возрастал, разрывался вопль Маэглина. Зато, как только прозвучало последнее слово, как только он сам, похожий на оплывшую свечу, стал оседать, пламень этот с победным, жутким воем стенами взвился на многие-многие метры вверх; исходящие же от него искры носились над головою, перекатывались там такими плотными, ревущими облаками, что, казалось, будто попали они в некую огненную залу. У них дымилась одежда и волосы, кожа темнела, вздувалась волдырями, однако, они уже не чувствовали боли, так как вдруг поняли, что, вопреки всему, настало последнее мгновенье жизни их тел, и что начинается что-то совсем уже иное, и что прежние их воспоминанья и устремленье теперь или исчезнут, или примут совсем иные формы, что ни глаза, ни руки, ни слова им больше не понадобятся и все, так как и стояли они, сбитые в один темный ком, приняли это одинаково — со страхом и с надеждой. Даже и Вэллиат надеялся, что, ежели, все-таки, не мрак полный, не пустота, что, есть, все-таки, какое-то счастье: "Ведь же иные люди спокойно и счастливо — ведь наше бытие есть безумие! Так пусть же будет разбито это безумие!.."

Однако, в следующее мгновенье, они уже поняли, что надежда на некий отдых, освобожденье тщетна, что та жуть, которая преследовала их все это время — не оставит их, верно, до конца. Те огненные стены, которые, надрываясь, вздымались перед ними, вдруг расступились, пропуская темного, клубящегося исполина — это был один из Барлогов, который рубил своей огненной плетью Эрегионские леса. Еще издали услышал он клич Маэглина, и, хотя он не понимал человеческих слов, ему показалось, что звучали слова того жуткого языка, на котором говорил сам он. И он поспешил на этот призыв — была в этом вопле такая сила, что можно было подумать, что — это сам Готмаг, предводитель Барлогов древности вернулся из небытия. И дело тут было не в силе вопля (Барлоги могли издавать такие вопли, что игорные склоны рушились) — но в том титаническом чувстве, которое в каждое слово заключено было…

И вот он возвышался над ними, и жуткая его, исходящая из глубин своих бордовыми отсветами плоть его, клокотала лишь в нескольких шагах. Где-то там, в высоте, пылали два огненно-кровавых ока, и мучительно больно было глядеть в них — а они с каким-то презрительным вызовом все-таки глядели: уже на ногах не могли держаться, уже на колени падали, и, все-таки, глядели, шептали и проклятья, и слова презрения, по всей этой грубой, тупой сила. Да — хотя души рвались к борьбе, тела были истощены, выжжены, и падали на дымящуюся, раскаленную землю.

Барлог взирал с недоумением на эти маленькие фигурки. Он знал, что — это люди, а он считал их совершенно никчемным, бессильным сором. Он видел, что он уже валятся, однако — невдомек было ему, как один из них мог издать такой вопль. Наверно, такое удивление испытал бы человек, на стол которого вбежал бы таракан и прочел стихотворение.

— А-а-а — это ты, старый знакомый… — прошептал растрескавшимися, темными губами Маэглин, который, все-таки, повалился н колени, но девочку из рук не выпускал. — …Что же, приятно свидится, после долгой разлуки… Пришел, пришел-таки на мой голос. Ну, спаси же нас, вынеси…

И тут он начал шептать страстную молитву, смысл которой был неведом Барлогу. Огненный демон уже оправился от удивления, и теперь пришел в привычную для него ярость: "Как — Его осмелились обмануть?! Какие то червяки?!" — и он уже замахнулся своей исполинской дланью, — и уже зашипел, рассекая воздух, многометровый, раскаленный его кнут, когда он неожиданно передернулся.

Он пошел, а перед ними освобождалась черная, дымящаяся просека, по которой и ползла, увлекая за собой Альфонсо, Аргония — она ползла, а губы ее шептали: