Последняя поэма

— Ах, нет ничего, лишь одна тишина,
Ночь тиха, глубока и бездонна,
Среди темных, тяжелых, задумчивых туч, лишь одна,
Светит звездочка вольна.
То мелькнет, то уйдет, а кругом тишина,
Спят селенья, поля и дубравы,
В темном небе так робко сияет одна,
Серебрит тихо пышные травы.
Ах, там нет ничего — лишь одна тишина,
Звезд далеких лишь тихое тленье,
И плывет и идет через вечность одна,
Издает нам неслышное пенье…

Там еще много строк было, в этой колыбельной, и Маэглин самозабвенно пел их девочке, и как только заканчивались — тут же все начинал все сначала. И все неотрывно глядя не на лик ее потемневший, страшными ожогами покрытый, но на одну оставшуюся нетронутой, золотистую прядь.

Вот перед ним оказался вдруг Эрмел, руки которого уже были связаны, он склонился и прикоснулся своим лбом до лба девочки, задвигал губами, однако, как и прежде, не было слышно заклятья, которое он проговаривал. И вновь подбежали эльфы — теперь они все больше приходили в себя, и понимали, сколь ужасно то, что их окружало, изумлялись они тому, как прежде могли с таким вот ужасом смиряться, и некоторые даже замахивались клинками, дабы сразить этого ненавистного колдуна. Однако, тут Маэглин метнул на них гневливый взгляд, и громко вскрикнул:

— Остановитесь! Кто, кроме него, исцелить может?! Вы глядите-глядите — это же чудо!

Тут лик Маэглина счастливо просиял, и действительно было от чего. Все те страшные ожоги, на которые смотреть то было больно, которые покрывали тело этой, казалось бы мертвой девочки, теперь затянулись, и кожа ее, и пышные златистые волосы, и одежда — все стало таким, каким было и прежде, до того, как стал терзать Эрегион хаос. Она вздохнула глубока, стала оглядываться, и, увидев столько жуткого, чуждого, заплакала, и нежным голосочком стала звать родителей своих.

Теперь Эрмел повернулся к тем эльфам, которые стояли за его спиною, и кротким, добрым голосом проговорил:

— Что ж, вяжите, вяжите скорее меня — визите к воротам…

И вновь все почувствовали, что поступают они не право, глупо, и даже бесчестно к этому мудрецу столь многое для них сделавшему. И вновь раздались тут голоса:

— Что делаем мы? Что же делаем мы, право?..

И тут Келебрембер, по прежнему избегая как-то случайно взглянуть на Эрмела, очень отчетливо и громко проговорил — так что и сидевшие за многими иными столами, слышали его:

— А в пространствах бесконечных,
Между небом и землей,
Духов древних, духов вечных,
Все летит незримый рой.
Кто они, какие мысли,
В их незримых головах?
И над кем они повисли,
Что приняли в сих веках?
Иногда они приходят,
Забавляясь. Иль со зла,
Дух невинный в пламя вводят,
Жгут его порой до тла.
Их бессчетно много-много
Между небом и землей,
Быстро, а порой — сурово,
Правят сердцем и главой.
Вам ли то сопротивленье,
Духам тем — не знаю я,
Странное в груди волненье,
Буря адского огня.
Вот они ведут, калечат,
Старых, мудрых, молоды,
Кто же, кто же нам излечит,
Кто изгонит бесов злых?!

— …Вот они, бесы! Вот они! — громко продолжал Келебрембер. — Или не чувствуете, как они вами кружат? То в одну сторону бросят, то в другую. Здесь все этими духами незримыми обвито, и у меня то у самого мало сил, чтобы сопротивляться. Он должен быть изгнан! Слышите?! Несмотря ни на что — его должны прогнать!.. Слышите, слышите? Немедленно! Обязательно закройте ему рот и глаза! Скорее!

И тут Эрмел оказался перед Келебрембером, и, склонившись к нему низко-низко, проговорил:

— А как же жена твоя и милая дочь?..

— Оставь! — взвыл Келебрембер. — Не смей!.. Слышишь ты — не смей о них поминать! Ни слова… Или… прикажу голову тебе отрубить — прямо здесь, сейчас…

— Кто же кроме меня, твоем горю помочь то сможет?

— Уйди!.. Вяжите! Скорее! Больно мне!..

— Подожди, подожди, государь, ведь о твоем же благе я забочусь… Вот уйду я, и кто ж с тобою, милый ты мой, останется? Зачем тебе жить тогда даль? Ведь опять придут мученья, опять тебе придется ждать, ходить, бродить, метаться… Поверь — никогда ты не найдешь счастье, ежели сейчас меня изгонишь. Поверишь ли, но впереди тебя только смерть одна и поджидает…

Келебрембер все сжимал голову, и шептал, и хрипел, и выкрикивал: