Последняя поэма

Таким образом, изначальный приказ Келебрембера все-таки был исполнен, и теперь оставалось только найти коня, который мог бы донести Эрмела до Эрегионских ворот. Стали искать коня, и тут откуда-то со стороны шагнул, встал перед ними иной, еще не связанный Эрмел, и было все это настолько дико, что и братья остановились, потеряли свою решимость, тот же Эрмел которого держали они, который был связанным, вывалился и упал, громко ударившись, тяжелой гранитной статуей…

Этот новый, сияющий Эрмел, приветливо улыбнулся, и, раскрыв объятия, словно бы только и ждал каких-то добрых к себе чувств. Вот он оказался перед Альфонсо, и вновь попытался заключить его в объятия, и вновь начал что-то говорить об Нэдии, но тут между ними оказалась Аргония — она, словно кошка, впилась Эрмелу в лицо, и, что было у нее сил, отталкивала его от своего возлюбленного, выкрикивала:

— И долго ли еще это будет продолжаться?! Долго ли?!.. Оставишь ли ты нас в покое?! Ты видишь — я его люблю…

— Он то тебя не любит, и никогда не полюбит. — едва слышно молвил Эрмел, и все продолжал улыбаться.

Аргония отшатнулась, побледнела, но тут же вновь смогла взять себя в руки, и громко проговорила:

— А это и не важно — когда по настоящему полюбишь, нельзя надеяться на ответ — настоящая любовь бескорыстна!.. Но не о том, не о том сейчас. О ты, искусный притворщик, лжец — неужели ты не видишь, что за все эти годы ты нас всех только измучил, сделал нервными, порывистыми, даже безумными, но главного ты не изменил — нет, и нет — не в твоих это силах! Пламень то душевный, любовь наша — пусть и под всякой болью, но, все равно, пылает! Фалко ведь об этом пламени так часто говорил — так ведь, правда?..

Два хоббита (а они словно братья-близнецы следовали друг за другом) — все это время незамеченные, маленькие стояли в стороне, и теперь вот оказались перед Эрмелом. Впереди стоял Фалко, а Хэм, не в силах сдержать дрожи, стоял позади, и вцепился в руку своего брата, как утопающий вцепляется в бревно. А Фалко стоял, с презрением глядел в ясные глаза Эрмела, и… не находил, что сказать. Ведь действительно — все, казалось бы, было уже сказано, и про рок, и про боль, и про милосердие…

И тогда вспомнил Фалко старую-старую сказку, которую слышал он еще от бабушки своей, когда был маленьким хоббитенком, когда их Холмищи покрыла толстым белым саваном зима, вы ветер, а у камина было тепло и уютно, трещали дрова. Речь бабушки текла плавно, глаза сами собой закрывались, и эта история представилась в образах.

* * *

Однажды, благодатно-теплую летнюю порою, в мягком, переливчатом шелесте листьев наполненных солнечным светом, сидели и чирикали друг другу три пташки. Рассказывали они, в каких дальних краях побывали, что перевидали. Много, много чудес узнала каждая из них. Вот одна поет:

— Чьюк-чери, видела морской прибой,
Волны там идут горой,
И их брызгах золотистых,
В громких, ясных, голосистых,
Дух могучий и святой,
Да со святою большой,
Выходил из той пучины,
Где дворцов его храмины
А другая птаха ей:
— Толи невидаль какая,
Чью-чери — ведь гора большая!
А я за морем была,
Валинора облака,
Видела я на горизонте…
Тише, тише — не трезвоньте!
Раз увидевши тот свет —
Помнить буду до скончанья лет.
Третья тут им говорит:
— Свет ЕЕ не за морем горит,
Но до нее лишь ветер долетит,
Никогда бы не подняться к ней,
Если б не помог Борей!
Ветер в небо взял меня,
Буря кружит, вверх вертя,
Словно малое дитя,
Стала маленькой земля.
И тогда, вдруг, дивный свет —
Им весь свод небес одет,
Вижу — облака, гора,
А на нем — цветут луга.
Реки ясной глубины,
Рощи дивной красоты,
На высоком же холме,
Ближе к солнце и Луне,
Высится хрустальном дом,
Ну, а в доме вижу том…