Последняя поэма

Гробы жены и дочери Келебрембера были рядом, и оба лика, окутанные светлой, сияющей дымкой были безмятежные, безразличные ко всему живому, были в этом бесконечном сне очень похожи друг на друга — действительно, казалось, что — это две половины единого целого, разве что у дочери черты были более тонкими. Келебрембер припал к гробу сначала супруги своей, потом дочери и, рыдая, приходя в то состояние, в которое он приходил всегда, когда посещал это место — государь замер так, простирая на этом, исходящем прохладой гробу руку, целуя хрусталь над ее ликом.

Тогда и Эрмел опустился рядом с ним на колени, и все почувствовали, что сейчас вот в нет никакого притворства, что речь Фалко задела его, и он действительно погрузился в дорогие ему воспоминанья. Эрмел неотрывно глядел на спокойный лик Лэнии, а Фалко уже был рядом с ним, и шептал ему на ухо:

— Помнишь ли… Для тебя ведь годы летят, что мгновенья, и то, что случилось двадцать лет назад, ты можешь вспомнить так, будто это только что случилось. Ведь ты тогда же и стихи для него придумывал. Ну, вот взгляни на этот лик и вспомни хоть одно из сочиненных тогда.

— Да зачем же — «тогда»? Могу и сейчас. Ведь ты прав — будто и не изменилось ничего. Будто одно мгновенье всего со дня нашей разлуки миновало. Слушай же:

— То жаром туча вдруг повеет,
То вспышкой света ослепит,
То снежны иглы мне посеет,
То волком диким закричит.
То, вдруг, с пронзительным урчаньем,
Подхватит в страсть и разорвет,
То сам я с вековым метанием,
Завою: "Жизнь ли придет?"
И часто-часто забываюсь,
Через годы, через века,
Я вихрем темным прорываюсь,
Но в одиночестве всегда.
И забываю боль, страданья,
Одной лишь злобою живу,
Но вспыхнут, вспыхнуть вдруг мечтанья,
И вновь любовь свою зову!

И тут Эрмел вскочил — весь слепяще-яркой, упирающейся в самый потолок колонной, в которой не различить уже было каких-либо черт — однако, теперь не прежний мертвый белый свет исходил из этой колонны — нет — там были самые разные цвета, они причудливо перемешивались, наползали один на другой, клокотали, а глас Эрмела все возрастал, все большей мощью полнился — и без того уже растрескавшиеся стены дрожали, сыпали мелкими камешками, пылью — теперь уж никто и несмел ни слова сказать, ни двинуться. А Эрмел уже рычал, выл, гудел, подобно могучей ветровой стихии, подобно буре вздымающейся на море:

— Как воет, воет и кружит,
Как жжет и холодом и жаром,
Как страсть стремительно летит,
Весь мир объялся уж пожаром!
Так завывает и, кружась,
Возносит в огненной пустыне,
Как муре, бурей опъянясь,
Ревет в чернеющей пустыне.
Вот сшиблись вихри — боль, тоска,
Тоска из года в год так воет!
И вновь один, один пока,
Как душу ревом смертным кроет!
И где ж исход страстям моим?
Где бурям всем успокоенье?
Где, где — ты, дивный свет, храним?
И кому реветь свое моленье?
Так буря давит на душе,
Рычит и пенится, ликуя,
И я один здесь в вышине,
Творю лишь зло, в веках тоскуя.
Что грохот бурь земных? Во мне,
Во много больше смут волненье,
И здесь у гроба, в тишине,
Пусть смерть разрушит пенье!

Все то время, каменные своды над их головами рушились. Тяжеленные каменные блоки падали только между гробами, и не задевали не только ни одного из гробов, но и ни одного из эльфов там стоявших. Волшебством укладывались они так, что сливались с палом и оставалось лишь небольшое возвышенье, и вот, когда последние слова отгремели, над из головами ничего уже не осталось, только небо бесконечное, от тьмы освобожденное — лазурно-солнечное, весеннее, ярко сияющее, когда же, впервые с тех пор, как началось нападение, услышали они птичьи трели — и кто-то робко улыбнулся…