Последняя поэма

— Ветер бьет с несказанною мощью,
Но ты, ветер, сильнее повей,
Брат твой в море просторы полощет,
Ну же — скалы ты с яростью бей!
Разрывай на мельчайшие струны,
Начертание, рок, пустоту,
Пусть горят ярким пламенем руны,
Пусть мечты через боль расцветут!
Ну а что, право, эти моленья —
Ни к чему эта горькая страсть,
Мне еще до мученья-рожденья,
Суждено в детстве с тьмою упасть.
Да — страдать и кричать в исступленье,
Это вечное слово "Любовь",
Да — познать в пустоте вдохновенье,
И страдать, и страдать вновь и вновь!
Ветер, ветер — реви же сильнее,
Так в душе моей мука ревет,
Сердце давит он все то больнее,
Все то в душу мне снегом метет!
Ну же, ветер, быть может подскажешь,
Где мне милого друга найти,
Ну же, брат мой, родимый — укажешь,
Где любимою вновь обрести?!
Ну и что ж — я взываю с моленьем,
Что теперь тебе, рев, до меня?!
Камни рвешь с безысходным мученьем,
А во мне сколь же много огня!
Вот оно — ненавистно ущелье,
Ну прими, ну прими ж ты меня!
Здесь и с нею в ветров круженье,
Пусть прижмут меня к стенам, давя!
Да — прижмусь я ко льду в поцелуе,
Буду мерзнуть, тебя вспоминать,
Пусть он, ветер холодный, там дует,
Буду вместе с мечтой умирать…

И к концу этих строк почувствовал он сильную усталость, почувствовал, что задыхается, и что ветер этот ледяной всего уж его наполнил, и каждое движенье дается ему теперь с мукой, и он с тоскою подумал, что скоро вот действительно остановится, припадет губами к каменной, ледяной тверди, да и будет стоять так, не в силах пошевелиться, вмерзая. А спину его вновь и вновь будет бить леденистый ветер, засыпать снегом, а он будет все стоять, погружаться во мрак, и в голове его будут затухать образы; рождаться и тут же умирать последние строки, ну а там, впереди — только тишь да забвение. Как же тоскливо — как же хотелось высвободиться, но он устал… он так устал… и ноги его подкашивались.

И тогда стены ущелья распахнулись в стороны, и обдал его обильный и благодатный солнечный свет. Навстречу дунул прохладный ветер, но Робину, который насквозь промерз, ветер показался благодатно-теплым, живительным. Да что там ветер! Главное что увидел он, был сияющий дивным светом холм — тот самый холм, к которому он стремился изначально.

Да — и на этот раз, смею вас уверить — это не было совпаденьем. Этот холм который взрастила мать-земля над могилою Вероники, всегда, и в зимнею, и уж, конечно, в весеннюю пору, сиял цветами. Вот идет, бредет среди снежных равнин одинокий путник, он усталый, одинокий, вокруг воет снежный ветер, где-то поблизости и волки и орки, и так ему плохо, и до дома, до милой так далеко! И, вдруг, засияет где-то впереди, среди снежных ненастий этот дивный, легкий свет — и бросится к нему как к маяку, как к оазису путник, вот упадет на эти дивные цветы, целовать их станет, слезы у него благодатные польются, и будет он лежать на этой теплой и ароматной, словно каравай хлеба, земле, и ведь силы ему новые прибавятся, и пойдет он дальше с сияющими очами, и с верой, что за всеми метелями, за снегами, за холодом — цветет, сияет милый край. А теперь то боль во была весна, пусть и ранняя, пусть и снег еще во многих местах лежал, но ведь сияли уже во многих местах прогалины, и там, на прогалинах этих, красовались, словно вкрапленья лазурного неба, подснежники. И холм возвышающийся над этими полями торжествовал! Торжествовал этому новому пробужденью природы, торжествовал свету солнца, ветру благодатному, пению птиц из дальних стран вернувшихся…