Последняя поэма

— Начнем последнюю поэму —
Исток всех дел, и долгих лет,
Иным, пришедшим нам на смену,
Пускай несет умерших свет.
Да — эти строки ты читаешь,
Но кто сложил — уж мертв давно;
Его ты, может, наблюдаешь,
Когда ветрило бьет в окно.
Когда в ветвях застонет буря,
Когда холодная вода,
В ноябрьской тоске бушует,
И стонет птица у окна.
Когда земля промерзла в поле,
А в небе — мчится череда,
Глубоких туч в лихом дозоре,
Когда лишь блеклая звезда…
Когда она, Одна, Святая чрез холод,
Свой прольет Вам свет,
Тогда ты вспомни — был я молод,
Тому минуло много лет.
И в этом ветре окаянном
Провою: "Дух, ты, дух ты мой!
Любил и я, а нынче в несказанном,
Один, один, но со звездой…
Пока же, расскажу, что было,
В те давние святые дни,
Когда Она одна светила,
Зажгла те первые огни.
И расскажу я то сказанье,
Лишь потому, что в нем горит:
Судьбы моей, и судеб всех предначертанье,
Последняя поэма пускай вам сердце усладит.

* * *

То было в дни святых свершений,
Когда миров и лет полки,
Еще не начали своих движений,
Не ведал космос ни печали, ни тоски…

Оглушительный, исполинский разряд молнии выступил из глубин заполоняющей небо громады, и за нахлынувшим вслед за тем беспрерывном, и все возрастающем грохоте, никто уже не слышал слов поэмы. Да — они чувствовали свою пронзительную тоску, чувствовали и единство, но, все-таки, оборвали здесь эти строки, и сошлись еще ближе. Каждому казалось, что он разом видеть прямо перед собою пылающие болью, жалостью к нему, жалостью к каждому, черные, словно вороньи, очи всех своих братьев.

— Слышите?! Слышите ли?!! — из всех сил вскричал тут Робин. — Ведь он зовет нас! Ведь ему очень… не представимо для нас ему больно!..

Но как ни старался Робин, все-таки, могучий его голос потонул за ревом. Вокруг неслись стремительные темные вихри, еще что-то трещало, рвалось, билось, надрывалось. В стремительно мелькающих мгновеньях всплывали вдруг наполненные болью голоса, вопли — казалось — это сотни, тысячи духов прорываются к ним, но заключенные в некие незримые цепи, несутся дальше вместе с этим отчаянно холодным ураганным ветром. Молнии — бордовые и белесые; молнии зловеще, мертвенно сияющие били и в отдалении, били и совсем поблизости. На этом пространстве виделись время от времени и жены энтов, и те эльфы, которые пришли из Лотлориена и пробыли эти дни как в сказочном сне, забывши и про время, и про свою цель. А, между тем, та огромная орочья армия, которая пришла с севера и окружила эльфийские леса, все эти дни также провела в оцепенении — и орки, и тролли, оставшись без руководства той силы, которая сотворила их, бродили из стороны в сторону, жевали травы, деревья — кто-то окаменел под лучами солнца, кто-то — под эльфийскими стрелами, но большинство, все-таки, остались в живых и теперь вновь надвигались: с севера слышались, и все нарастали, и все приближались яростные вопли — то были тысячи и тысячи голосов, они сливались в единую лавину, и каждому вспомнилось тогда, что подобное же было и под стенами Самрула, и совсем недавно — в Эрегионе. Они знали, что вновь будет хаос, но на этот раз уже беспрерывный — никто их не спасет; и то, чего они так долго, и так мучительно пытались избежать, свершиться теперь. И даже эльфам, и женам энтам — этим сильным, знающим законы природы созданиям, было нелегко вернуться из блаженства — бороться так же, как и много раз прежде они боролись. Они даже не пытались прорваться голосами через тот оглушительный грохот, который окружал их, и который, казалось, даже можно было видеть в темном, несущемся воздухе — нет — это было уже не под силу никаким голосам — но они чувствовали такое же единство как братья, у них была общая воля, и все знали, что погибнут до единого, и все, пусть и с печалью, и с болью, но смирились с этим, и готовились теперь сражаться до последнего.