Последняя поэма

— Нет — ни в одно мгновенье,
Путь от святой Луны —
Нет — долгих дней теченье —
В них слезы вплетены.
Невидимые ветры,
Лучи в холодной мгле,
Не считанные метры,
В той вечной пустоте.
И Среднеземье медленно,
В очах его росло,
Ветрам уж слово велено —
Уж снега намело.
Да — над полями, рощами,
Завыла уж метель,
Покрылись воды нощами,
И плачет птица, зверь…
То в Среднеземье брошенном,
А в Валиноре — гладь,
И в поле там не кошенном,
Все ходят танцевать.
Да что красоты дивные!
Мне их не описать!
Они иным любимые,
Мне ж дан удел страдать…
Но в Валиноре дивном,
Не ведали еще,
О Мелькоре странном —
Сокрыт он мглы плащом.
И в час когда вновь небо,
Все звездами зажглось,
Когда за дивным Фебом,
Сиянье улеглось,
Никто из них не ведал,
Как из далеких скал,
Мелькор их мир проведал,
В огне на них взирал.
Как болью полыхали
Два ока из зари;
И как слова шептали,
Из глубины груди.
Как он молился духу,
Любимой, той звезде,
Которая сквозь муку,
Вела его везде.
Молился, чтобы силы —
Ступить последний шаг;
Ведь все же звезды милы,
А впереди лишь мрак…
Спал Валинор спокойный,
Не ведал тех страстей,
И пламень вдохновенный,
В глуби его очей.
Перешагнул он скалы,
Раздался громкий вой —
То выли не шакалы —
Он встал в последний вой…

Однако, по настоящему в это время неподалеку от Фалко и Хэма голодно и зло взвыли волки. Точнее то они, они выли уже довольно долгое время — сначала в отдалении, на пределе слышимости; но затем — все ближе и ближе, и теперь вот взвыли совсем уже близко — в нескольких шагах. Вновь валил снег — не такой правда стремительный, как в разгар бури, но очень частый, крупный, темно-серый; за таким крупным, частым снегом совершенно ничего не было видно — и только теперь промелькнули эти почти черные, расплывчатые контуры. Однако, несмотря на то, что невозможно было их толком разглядеть, все-таки, вполне отчетливо видно было, какие же они все изможденные, одна кожа да кости.

— Волки… волки… — чуть слышно прошептал Хэм. — …Через столько бед прошел, а тут — так глупо, и так… страшно погибать…

— Да нет же — нет! — с неожиданной силой прокричал Фалко. — Не можем мы здесь погибнуть! Я же говорил — на морском берегу…

* * *

На этом месте я оставлю маленьких хоббитов. Читатель может возмутится, что я могу оставлять их в таком страшном положении, на что я отвечу ему, что все их страдания давно уже свершились, и я могу оставлять их в каких угодно бедах — ни хуже, ни лучше им от этого не станет. Ведь все это — всего лишь повесть об уже минувшем.

Я сделаю это небольшое отступление, перед тем как начать самую последнюю, и самую страшную часть моей повести. Прежде всего, хочу сказать, что я не поспел записать все в те сроки, какие намеривался изначально. Я думал, что, ежели и успею завершить, так это будет до середины мая — дальше не хватило бы мне ни еды, не сил телесных. Но, несмотря на множественные сокращения, повесть все-таки затянулась (слишком о многом важном должен я был поведать), и сам не заметил того, как минуло лето… Читатель, удивился ли ты прочитав последние строки? Так каково же было мое удивление, когда увидел я одетые в прекрасные золотистые и бордовые наряды леса, которые красовались сияли глубоко и чарующе на многие-многие версты окрест моей башни. Я понял это только вчера, когда вышел к обрыву… Куда же улетело лето? Почему я еще жив?.. Кажется, я могу вспомнить ласковые лучи солнца придающие сил моему телу, кажется помню волшебное, чарующе-плавное движение величественных, согретых солнцем облаков, которые созерцал я долгие часы. Я должен был умереть хотя бы от голода, но птицы, кажется вороны, приносили мне пищу… Ладно — я не хочу больше об этом рассуждать, тем более, что совсем мало у меня осталось времени. На этот раз я знаю, что никаких отсрочек больше не будет, и вместе с умирающими листьями умрет, остынет и мое тело…