Последняя расхлябанность. Манифест дада и тридцать три уголовных рассказа

В мозг Петера с обширным гулом угодило пушечное ядро и произвело такое действие, что голова его соскользнула бы с кровати и покатилась бы по половицам, если бы не наседающее следом тело, которое завалило-таки её на бок.

Фифи сдернула с его ног одеяло так усердно, что пятки стукнулись о кровать.

Пока Петер отмечал, что снова из-за этого проснулся, Фифи вспорхнула своей попкой на доску, приколоченную к двум ящикам для осуществления письменного стола. При этом она напевала:

– Nanette, ma belle coquette…

Петер вскарабкался вверх, цепляясь за собственные ноги, и заявил, с тихой радостью снова сворачиваясь в кровати калачиком:

– Те же и Бетховен.

Фифи сочла это сообщение в высшей степени бессодержательным и спросила:

– У тебя есть деньги?

Относительно этого общеупотребительного предмета Петер придерживался того мнения, что вполне достаточно, если деньги есть у других, и сказал:

– Сам воздух звучит, как голубая песня.

Фифи не оценила этой метафоры и потребовала себе на пропитание:

– Но мы же только позавчера опять переспали.

Петер зарделся от удовольствия:

– Но вы не учитываете того, что любите меня.

Фифи моментально всё поняла:

– Ах вы, подлец, вот увидите, вы кончите жизнь на виселице.

Дрожа, она встала перед кроватью.

Поскольку Петер, нежно лелея в ладони свой затылок, созерцал её в полном спокойствии, она пустилась в плач, мелодичный и быстрый. Успевая сказать между делом:

– Ты меня не любишь.

– О, я стараюсь, как могу. Но ты сегодня какая-то жёлтая.

– Да… у меня осталось всего двадцать марок, а господин Поттхаммер вернётся из Майнца только через две недели.

Она ревела так, как будто её напинали.

Петер быстро очутился в своих штанах и в своём столь же неизменном пиджаке, который, за неимением пуговиц, приткнул уже неоднократно гнутой-перегнутой английской булавкой, отклонив перед тем шпильку, которую Фифи протянула ему, готовно вынув из волос, и повязал голую шею тёмным платком.