Последняя шхуна

Оглянувшись на берег, писака поискал на нем ковшик, вроде того заливчика с суденышками, от которого отвалили… Может, «Морж», перестав быть маятником Фуко, припрятался и притих где—либо под берегом?

Однако они продвигались в косой параллельности ему, устраняя излишки и удаляясь, и как бы выходя уже на траверз, чтоб окончательно свернуть. Тогда он огляделся и увидел «Морж», дрейфовавший вдоль морской кромки Петровской косы. Пиратски прячась, он плыл в дымке цвета фольги, внушая косе нервозность необитаемой суши, к которой, мол, собирается пристать со своими конквистадорами. То есть попросту вешал ей лапшу на уши, так как без якоря не мог пристать ни к какому дикому берегу, кроме льдины.

Писака из сонма событий, что там уже могли произойти, припомнил готовившуюся расправу над драконом, где к ней был косвенно примешан, находясь в общем списке с исполнителями возмездия.

Батек, обладавший телепатическими способностями, тотчас приподнял голову от весел:

— Ты спрашивал насчет дракона?

— Еще нет.

— А ты — спроси!

Гребя, Батек смотрел на писаку глубоким взглядом, поощряя, страдая за него, что тот, по невжитости в содеянное, не сможет воспринять даже толики из того, что он передаст.

Писака невольно встрепенулся, спросил, задержав дыхание:

— Нашли его?

— Как он запрятался! Искали в канатном ящике, перебрали всю цепь! На мачте, в гнезде Харитона — бесследно! На рострах — в бочках с жидкой краской — может, погрузился? Все ж судно маленькое, где он?

— Где?

— Не поторапливай!

Батек возвратил весла, осушив на минуту, позволив ледянке скользить по инерции. Достал из—за уха папиросу и припалил спичкой, а заодно, до скончания огня, припалил и свое обросшее ухо.

— Возвращаемся, как просадили трудовой день! Усаживаемся за карты, Бочковой снимает банк: «Труба кому—то!» — и меня помаленьку осеняет и…

— В трубе сидел?

— Ну что возьмешь с этого дракона с куриными перьями? Я как представил: сейчас вылезет в саже, как кочегар на старом ледоколе! — дополнительно в уме сделал пометку: отстранить его, к чертовой матери, от рации! — привык вякать, это для него, как конфеты: «Прием, прием!» — Батек набрал через ноздри баллон воздуха и зарычал в отчаянии: — Не нашли в трубе!

— Но где—то он сидел! — взмолился писака.

— Лежал! Привязался к креслу под Вершининым! Лично Вершинин и я катали его весь день, когда все работали! Так что получил разрушение организма со скидкой, но заслуженно, что не разгадали.

Батек почистил пальцем опаленное ухо, и с досады передал весла.

Писака, оглянувшись, куда грести, растерялся, не обнаружив «Моржа». Признал его вскоре по движущемуся топовому огню на мачте по ту сторону Петровской косы.

Теперь, с близи, он понял, что шхуна не дрейфует, а совершает целевые маневры, подстроясь к течению. Прикинув, в какой «Морж» окажется точке, когда выйдет на эту сторону косы, он погреб длинными рывками, охлаждая себя, чтоб находиться в зоне видимости рулевого.

Батек, прочитав писаку по гребкам, заметил:

— Не пристраивайся ни к кому!

— Почему?

— Я же не поставлю уборщика на руль!..

— А кто же там правит?

— Сам.

Пристали на ходу не к борту, а к подошедшему одновременно с ними разъездному боту. Он пришел со стороны Холмино, с рулевым Булатовым. Привез какого—то аристократа в демоническом плаще, в мягкой шляпе, с тростью и в перчатках. Аристократ свободно стоял в боте, мотаемом в пенистом буруне, помогая взобраться девке, которую с собой привез.

Писака вынужден был признать, что его подружкам пришлось бы перед этой посторониться. На нее даже не надо было смотреть! Все создавалось одним разлетом ее платья с колыхавшейся, намагнетизированной телом юбкой, то залипавшей при касаниях между колен, то западавшей в половины, — как водишь по ней рукой… можно кончить, пока она поднимется!

Аристократ, зацепившись с бота тростью за планшир, вскочил с еще большей легкостью на палубу, чем Трумэн до этого выскакивал из машины.

На «Морже» на появление красотки не прореагировали, а Батек сказал аристократу, нахмурясь:

— Если не успеешь на печать к Вершинину, выкручивайся сам.

Тот кивнул и радушно махнул рукой кому—то за спиной писаки. Писака оглянулся и сообразил, что приветствие адресовалось ему.

Булатов остался ожидать в боте, и по времени получалось, что это у него последняя поездка.

Писака знал от старпома, что отход назначен в полночь.

«Вернулись ли ребята с „четверки“?» — подумал он.

Перелезли на шхуну, ее нельзя было узнать.

Желтая палуба, протертая морским песком и промытая, еще дымилась от каустической соды. У трапа и перед входами на мостик и в надстройку были постелены новые маты из мочалы. Во всем угадывалось добровольное распределение обязанностей: по обстановке, желанию и наклонностям. Один удалялся с девкой, другой уезжал или возвращался, а эти — делали свое дело, оставаясь на судне. При видимости хаоса срабатывала коллективная защита и дисциплина.

По общему тону все выглядело так спокойно и по—домашнему, что возникло чувство не только сопричастности, но и обретения дома, в чем он еще не отдавал себе отчета. Это чувство впервые пробилось в нем, не имеющем никакого дома.