Последняя стража

– Ты здоров, Яков?

– Клянусь тебе, я чувствую себя уже значительно лучше…

Сухой, рвущий душу кашель вырвался, казалось, из самых глубинных недр папиной груди. Звук был такой, будто кто-то колотил молотком. Этот изматывающий даже на слух кашель длился на этот раз так долго, что Хаймек взмолился про себя: «Хватит, папа. Остановись! Ну сколько можно…»

Кашель стал стихать. Повернувшись в угол, папа, как бы невзначай приложил ко рту кусок тряпки, посмотрел на нее и виновато, словно нашкодивший ребенок, опустил голову. Уже перед самым отходом ко сну он сказал, ни к кому, в частности, не обращаясь:

– Хорошо. Будь по-вашему…

Мама взяла чистый лоскут материи, положила на него кукурузную лепешку и две луковицы, затянула узлом концы и сказала тусклым голосом:

– Завтра утром…

И больше они к этому вопросу уже не обращались.

За весь тот год, что они проработали в колхозе «Слава труду», не было дня, чтобы папе хоть немного становилось лучше. Он не жаловался. Но каждый раз, когда в тряпке или в носовом платке он обнаруживал кровавый сгусток, лицо его приобретало виноватое выражение. Такое же выражение было на его лице утром следующего дня, когда, сунув под мышку мешочек с филактериями, он сказал, словно оправдываясь:

– Что может сделать человек, если Бог решил так, а не иначе?

Он хотел еще что-то добавить, но не добавил, а только поднял плечи и опустил их, покоряясь судьбе. Повернувшись к дверному косяку, он протянул руку к тому месту, где у каждого еврея должна находиться мезуза[9]… но откуда могла появиться мезуза в узбекском колхозе «Слава труду»? Он улыбнулся жене и сыну жалкой извиняющейся улыбкой, встал и произнес:

– Ну… вот и все, Ривочка. Мы с Хаймеком идем в Ташкент.

– Все будет хорошо, – повторила мама любимое папино выражение. – Поезжай, Яков. Врачи в Ташкенте знают свое дело. Возвращайся здоровым и поскорей. А ты, Хаймек, береги папу…

…Ночная мгла, наконец, окутала весь мир своим покрывалом. Хаймек сидел, не поднимая глаз. Больше всего в мире он боялся встретиться взглядом с мамой. Чтобы делать хоть что-нибудь, он протянул руку к морщинистой картофелине, съежившейся от жара, схватил ее, и тут же, обжегшись, с невольным криком боли, отдернул пальцы, сунув их в рот…

…Папа умел терпеть боль и никогда ни на что не жаловался. Впервые он сделал это, на памяти Хаймека, в тот день, когда они шагали по дороге, ведущей к станции, два дня тому назад. Папа останавливался чаще обычного и чаще обычного выплевывал кровавые комки. Во время одной из таких остановок он сказал:

– Не могу больше… Вот здесь, в груди… жжет. Словно раскаленные шпильки во всем теле…

Хаймек слушал папу в полслуха. Почему он отнесся к его словам так невнимательно? Скорее всего, виноваты в этом были птицы. Их было множество и они непрерывно и как-то возбужденно то взмывали вверх с хриплым карканьем, то стремительно пикировали – и поодиночке, и попарно, так что порою казалось, еще вот-вот и они упадут им прямо на голову. Но на голову они не падали, да и на землю тоже – не долетая до земли какую-то малость, птицы непонятным образом плавно замедляли падение и снова устремлялись ввысь. Засунув в рот четыре пальца, мальчик оглушительно свистнул, всполошив всю черную стаю – не только тех птиц, что кружились в воздухе, но и тех, что прыгали по земле неподалеку от тропинки. Одна из них еле-еле шевелила крыльями, как бы поддразнивая или издеваясь над устало бредущими по земле людьми, и Хаймек, не удержавшись, запустил в нее камнем. Папа укоризненно посмотрел на своего сына и неодобрительно заметил ему:

– Ты, сынок, уже большой, а балуешься, как ребенок…

Хаймек стал виновато оправдываться:

– Знаешь почему? Потому что это обидно. У птицы есть ноги, и у нас тоже. Но у нас нет крыльев…

– Но раз это так, – начал папа и остановился, чтобы привести подходящую к месту цитату из Книги Иова, но в этот момент новый приступ кашля буквально согнул его вдвое. Его трясло, как в лихорадке, он хрипел и задыхался до тех пор, пока яркая струя крови не вырвалась у него из горла. Все это время, стараясь хоть как-то помочь отцу, Хаймек гладил его по спине и говорил ничего не значащие, но успокоительные слова.