Последняя ступень (Исповедь вашего современника)

Так и получается. Встал на стезю верной службы – служи. Клюешь с руки – отрабатывай корм. Да и как откажешься написать о первом секретаре ЦК, если сам – член КПСС, и если уже предложено. Конечно, если бы болтаться на окраине Союза писателей, сидеть в затишье, в кустах, никто бы не предложил тебе писать о Хрущеве на первую страницу газеты. Но поскольку на стрежне, на юру, на виду, тебе предложили, а отказаться уже нельзя. То есть можно, можно отказаться, и на первый раз ничего не случится. Но если раз откажешься, два откажешься, то потом не откажутся ли от тебя самого?

При всем том стараешься написать так, чтобы привнести личное, индивидуальное, чтобы проступил твой почерк. Я зацепился – если говорить о том частном случае – именно за первое впечатление от встречи на аллее. Статейка на первой страничке газеты так и называлась – «Лицо доброе и озабоченное». Расул, до недавних пор еще, как увидит меня, так обнимет за плечи и скажет громко, шутя:

– Ну как? Лицо доброе и озабоченное?

А Саша Кузнецов однажды при серьезном разговоре вынул из бумажника сложенную в восемь раз газетную вырезку и протянул мне:

– Уважающие тебя альпинисты просили тебе вернуть. Я развернул сложенную бумажку и увидел свою статейку «Лицо доброе и озабоченное».

В своих бумагах я нашел недавно эту статейку, а также и репортаж, который был напечатан уже без моей подписи, как редакционный материал, но написан был мной. Их нужно знать, чтобы лучше понять остальную повесть.

«Мы, небольшая группа писателей, шли по малолюдной аллее парка, по берегу большого красивого пруда. Жара, которую обещал накануне Институт прогнозов, еще не вошла в силу, тем более здесь, в тени густых неохватных деревьев. Вдруг мы увидели идущих по аллее нам навстречу товарищей Хрущева и Ворошилова. Мы посторонились, чтобы освободить им дорогу, но Никита Сергеевич и Климент Ефремович подошли к нам, поздоровались с каждым за руку и только после этого пошли дальше. В этом эпизоде, разумеется, нет ничего особенного, что можно было бы описывать. Десятки, сотни людей могли бы рассказать то же самое. Но, оставшись одни, мы тотчас стали делиться впечатлениями.

– Какая у него сильная рука! – сказал один, имея в виду Никиту Сергеевича Хрущева.

– Ну вот, теперь я спокоен, – пошутил Гончар, – Никита Сергеевич тоже без галстука, в вышитой украинской рубашке.

– А я, – отозвалась шедшая с нами женщина, – не смотрела ни на что, кроме лица. Оно доброе… Но я заметила, что и озабоченное. Он чем-то сильно озабочен сегодня. Да, да, я не могла ошибиться…

Разговор пошел перескакивать с одного на другое, а я поразился про себя, как вдруг случайно были произнесены самые точные слова, определяющие самое главное, самое характерное, что можно сказать о человеке и о его делах… Доброта и озабоченность.

Зачем гадать, чем был озабочен глава Советского правительства? Конечно, тишина и безмятежность царили в утреннем парке, кто удил рыбу, кто катался на лодках, и бойкий хрустальный ручеек бежал по камешкам вдоль аллеи. Но ведь уже существовала опубликованная всеми газетами телеграмма: «…Просим вас ежечасно следить за событиями в Конго. Возможно, будем вынуждены просить вмешательства Советского Союза… Жизнь президента республики и премьер-министра в опасности».