Последняя святыня

— Саша… — было первое в то утро сорвавшееся с губ Марии слово. Вокруг неё как обычно дремала темнота, едва побивавшаяся мутным светом от крохотного оконца под самым потолком кельи. «Саша?» — позвала Мария. Ничего вокруг не изменилось, но она что-то почувствовала. И это чувство ожидания нарастало и нарастало до самого полудня, когда заскрипела входная дверь и в келью, пригнувшись, вошла матушка-настоятельница. Следом за ней, заслоняя свет, протиснулся высокий статный мужчина. Лица его было не видно.

— Саша? — удивлённо-радостно окликнула Мария, но тотчас поняла, что это не он. Из-под широкой шубы выглядывали края рясы, в руках мужчина держал расширявшуюся кверху шапку священника.

— Вот, отец Алексий, они все тут и есть, — произнесла, открестившись на образа, мать-настоятельница, обращаясь к пришедшему.

— Спаси тебя Бог, сестрица, — сказал монах, как разглядела только теперь Мария, годившийся игуменье во внуки, — ты сама им сообщи.

Судя по торопливой готовности настоятельницы, гость был в высоком сане.

— Что ж сообщать? И так ясно. Приехали, Марья, за вами. От владыки митрополита… Так что собирайтесь.

Гость, не сказавши более ни слова, вышел вон, а задержавшаяся игуменья успела шепнуть:

— Плохого не ожидай. Похоже, оканчиваются испытания ваши. Дай вам, Господи!

Никогда после им не придётся встретиться, никогда не узнает Марья, что двигало этой пожилой женщиной в её заботах о них. Может быть, когда-то и она имела семью, была счастливой матерью и верной женой. Или её с самых юных лет отдали в монастырь и она могла лишь догадываться о всех непознанных ею радостях мирской жизни? Но за всё время Марья слышала от неё лишь с десяток слов, никак не могших что-либо рассказать о прошлом настоятельницы. Впрочем, нужны ли слова, когда дела важнее?

Марья кинулась собирать детей в дорогу. Мишаня, ушедший вместе с игуменьей, вскоре вернулся с корзинкой какой-то снеди, уложенной матушками-поварихами. От волнения Марью кидало то в жар, то в холод. Почти одетый Стёпка расшалился, бегал из угла в угол, уворачивался от матери до тех пор пока не получил несколько шлепков по заду. Теперь он сидел на своей лавке и отчаянно ревел. В общем, отъезд получался на славу.

Тот же монах вошёл к ним в келью, всё так же молча принял на руки враз утихшего Стёпку, подхватил баул с вещами и вывел их на двор. Двое крытых саней уже ожидали их, на облучках сидели монахи-возницы. Один соскочил на снег, откинул полсть, помог Марии протиснуться внутрь.

Возок, ныне предоставленный им, не шёл ни в какое сравнение с тем пыточным приспособлением, на котором Мария прибыла в обитель. В довершение чуда на днище возка обнаружился небольшой клёпаный ларь, в который были уложены два прогретых в печи кирпича. Мишаня, успевший исследовать содержимое ларца, теперь сосредоточенно дул на обожжённые пальцы. «Но!» — возки потянулись один за другим и, миновав распахнутые ворота, выехали в поле. Марья, с трудом оттянув полсть, жадно прильнула к щели. С другой стороны кибитки в свою щёлку глядел Мишаня. Лошадки бойко преодолели открытое пространство, дорога завела в лес, вначале редкий, затем всё более густевший.

«Тпру-у-у» — вскричал возничий Марьиной повозки. Кибитка, дрогнув, остановилась, кто-то торопливо стал расшнуровывать внешние завязки полсти, затем в лицо ударил яркий дневной свет, и прозвучал родной, знакомый до последнего звука голос: «Марьюшка, я вернулся…»

Когда улеглась радостная неразбериха, главенствующую дудку в которой играл Мишаня, рвавшийся из повозки на волю, к отцу на шею, и оравший что-то невообразимое; когда Марья отрыдала своё, бабье-счастливое, а оба младшеньких чуть успокоились и перестали в два голоса заливаться от испуга; Одинец смог чуточку прийти в себя. Дед Никифор, неведомо как очутившийся в общей куче тоже вносил в сумятицу свою немалую лепту, хватая и целуя попеременно всех маленьких одинчат. Старик, видимо, перешёл в жизни ту грань, до которой мужчины не плачут, и вовсю блестел слезами радости на глазах.

— Вот она, моя семейка, — Одинец, смеясь, оборотился к священнику, всё время встречи державшемуся поодаль. — Марья, это — отец Алексий, по-прежнему — послушник Семён, про которого я тебе когда-то рассказывал. Ну, а теперь — наш благодетель…

Лицо молодого монаха вспыхнуло, и он даже попытался слабым жестом остановить Марью, опустившуюся на колени прямо в снег и отбившую ему земной поклон. Несколько смущённый чистосердечием жены, Одинец помог Марье подняться.

— Вот, батюшка, — сказал он, разводя руками как бы в неловкости и недоумении, — теперь ты, почитай, причислен к лику святых. По крайности в нашем доме…

И, видя, что Алексий тоже смущён этим искренним выражением благодарности Марии, добавил:

— А там и до общерусского иконостаса недалеко. Лиха беда начало!