Последняя свобода

— Исключено. Я читал вам на другой день после смерти старика. О моем замысле никто не знал. Так что мистификация исключается.

— Не мистификация, а мистика!

— Не бросайся такими словами…

— Но монах…

— Насчет монаха я тебя просвещу… если посчитаю нужным. Но то, что ты молчал два года…

— Мне была слишком дорога, даже священна та Встреча…

— С убийцей, идиот!

— Это невозможно!

— Невозможно?.. Не думал же ты всерьез, что своим романом я вызвал дух почившего монаха?.. Просто боялся признаться. Элементарная трусость! — процедил я с брезгливостью, скорее, к самому себе. — И ведь небось исповедуешься, а?

— О монахе я не говорил!

— Какая ж это исповедь? Какие мы жалкие твари все-таки! Мы все.

— Я кругом виноват, но я не знал про письма, про то, что сцена смерти уничтожена!

— Ты знал, что у меня украли рукопись. Монах украл, да? Не очень-то я тебе верю, Юрочка. Единожды предавший… — я осекся: я — предавший сына.

Сейчас не об этом!

Юра вскочил, нервно прошелся по комнате, пнул по дороге стул, с которого с тихим шелестом разлетелся ворох бумаг. Опять сел.

— Почему ты сменил пишущую машинку?

— Купил получше.

— А старая где?

— Сдал в комиссионку. Я могу одолжить, если вам…

— Мне не нужно.

Что-то он опять заюлил. И как уверенно было сказано: «Его напугал черный монах». Полупризнание? Возникла версия.

Они сговорились с правнучкой, которая вполне могла знать про давний эпизод в монастыре. Юрий оделся соответственно и явился к Кощею Бессмертному. Его застает Марго — и о свидании он умоляет не в порыве чувственности, а в предвидении преступления. Потом приходит возмездие — раскаяние, может быть, психический сдвиг — раздвоение личности, монах-двойник, который (под впечатлением романа) в классических атрибутах — в вихре ветра, раскатах грома, блеске молнии — возникает в саду — в его воспаленном мозгу. Отсюда — подкупающая искренность исповеди передо мною. Отсюда — привкус бреда в тех событиях, что доводят меня самого до исступления вот уже два года.

Мой ученик в состоянии сочинить садистские письма, а Мария — стереть кровь и подбросить сережку. Интересы у них разные (у нее — ухандокать прадедушку, у него — Учителя, с большой буквы, как он меня когда-то высокопарно называл), разные, однако кое в чем совпадают.

Но если в урне, что закопали они в пределах того монастыря, прах «законный» плюс «незаконный», то каким образом сожжен второй труп?.. Как странно сказал Гриша: «Огонь сильнее».

Мысли у меня начали путаться. Юра спросил неожиданно:

— Стало быть, вы мне не верите?

— Не заслужил.

— Что же мне делать?

— Объявить явку с повинной.

— Я это сделал. Только что.

— Тогда договаривай до конца: где моя жена?

— Я ее не убивал! Надо найти ту женщину.

— Нашел. Толку-то!

— Что она говорит?

— Врет — как вы все.

Он заявил неожиданно:

— Я на свой счет не обольщаюсь.

— В смысле вранья?

— В смысле мужского обаяния.

— Ну и что дальше?

Он поколебался — и все-таки, с реверансами, преподнес гадость.

— Вы меня простите, Леонтий Николаевич, может быть, из-за вашего пренебрежения Маргарита…

— Супружескими обязанностями я не пренебрегал, — отчеканил я с язвительным отвращением.

— Ну, какие-то другие причины… мне трудно судить, но… не думаю, что у Маргариты Павловны я был единственный избранник.

— Ты намекаешь, что она спала со всеми подряд?

— Не так грубо, но какую-то игру она вела.

— И ее зарезала соперница. Придумай что-нибудь пооригинальнее. И не приписывай собственные вожделения другим.

Вполне вероятно, что стремится он всех впутать и все запутать. Но разве я не чувствовал в ней этих самых «игр» и «романов» — эвфемизм для слишком откровенного словечка «блуд»? Разве сам не предложил расстаться? И вот что любопытно: именно после окончания романа литературного.

— Вы обещали рассказать про монаха, — робко напомнил Юрочка.

— Не заслужил, — повторил я и поднялся. Лампада не горела, сцена с воображаемым ножом (ну, прямо князь Мышкин с Рогожиным в темном гостиничном парадном) не повторилась. Какой я «князь»? Да и на «купца» не потяну! Ревность умерла вместе с нею, зато лютовало мужское самолюбие.

И мерзкий страх: сейчас (угрюмо размышлял я в угрюмой переполненной электричке), сейчас я увижу свою сообщницу в сыноубийстве. «Иногда мне с нею страшно», — точно сказано. Память плоти воскресила кое-какие подробности вчерашнего утра… и того давнего, двухгодичного, когда она стояла под спелым белым наливом, а я вышел на терраску в подаренной хламиде, набросил капюшон на голову от палящих лучей и с хрустом потянулся. «Отцы-пустынники и девы непорочны».

Экстравагантный подарок, сроду не носил, не мое пижонство. Халат небрежно свешивался со спинки стула в спальне, когда в понедельник я поспешно обряжался на похороны Прахова. И если даже удар удачен, есть риск запачкаться в крови.