Последняя свобода

— С каким диагнозом? — поинтересовалась Марго; я подивился ее хладнокровию.

— От разрыва сердца. Я ведь писал о нем.

— Господи, да об этом все давно догадались!

— Баба Маша говорит… ну, из нашего дома, знаешь, ухаживала за…

— Я знаю.

— Почему ты не сказала мне про Марию?

— Разве ты ее не узнал?

— Нет.

Мы пристально смотрели друг на друга.

— Поедешь на похороны?

— Надо. Не люблю, но… надо.

— Последний раз ты хоронил отца.

— А Татьяну, забыла?

— Ах да, еще Татьяна! Они умерли хорошей смертью.

Ну выдала! Какое бессердечие.

— Они? В таких муках?

Я пошел в спальню, оделся. Когда вышел, она все так же стояла у перил.

— Ты не виноват, в реанимации разберутся.

— Уже разобрались, в морге.

— Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых, — сказала Марго на прощанье.

(Знамо дело, не я — я всего лишь прозаик.)

Последний взгляд, последнее прощанье — больше я ее не видел никогда. Неужто так? Неужто существует такое понятие — «никогда»?

Писательское начальство расстаралось ради старейшего члена: гроб был выставлен в Малом зале Дома литераторов. Пустом зале — никто не помнил про либретто для оперетт (давно отпелись), потомки погибли, правнучка пребывала неизвестно где.

Меня потрясло лицо: выражение абсолютного ужаса. Я глядел, глядел, словно вот сейчас раскроется некая тайна… не выдержал и, чтоб отвлечься, перешел к соображениям сентиментальным: гроб из разряда «для бедных», нет цветов… Нет, вон три казенных гвоздики — белых на белом покрывале. Тут мне захотелось здешней суетой заглушить холодок «нездешний», да стало совестно. Я побуду с ним, с убийцей, до конца… если уж больше некому. И пошел позвонить брату: у него как раз кончалась смена в больнице, он поспел к выносу тела с корзиной георгинов и гладиолусов.

Прахов дождался-таки печи огненной; члены похоронной комиссии и мы с Василием вышли из крематория, постояли, помолчали и, не сговариваясь, отправились в Дубовый зал ЦДЛ заглушить «холодок» водочкой.

Пью я редко, но метко — и вечер тот вспоминается в отрывках и обрывках. Пили за «Православие, Самодержавие, Народность» — это точно. И брат гудел под ухом: «Ты ж гори, догорай, моя лучинушка, догорю с тобой и я-а-а-а…».

Проснулся, вернее, очнулся (растолкал старичок-больной, временно живший у Василия) на другое утро, как та самая «догоревшая лучина». Меня разыскал сын.

— Откуда ты звонишь? — заорал я спросонок.

— Из Кукуевки.

Это наш благословенный поселок.

— Как из Кукуевки? Разве вы вчера не уехали в Москву?

— Раздумали. Пошли по грибы.

— Я тебе сейчас покажу грибы, дурак чертов! Прахов умер.

— Серьезно? Когда похороны?

— Уже сожгли!

— Серьезно? Так вы с матерью хоронили, что ль?

— С какой матерью?

— С моей!

— При чем тут мать?

— Ее нет.

— В каком смысле?

— Со вчерашнего вечера.

— В Москву уехала?

— Не знаю. Я домой звонил, звонил — никто не отвечает.

— Ладно, я выезжаю. Подготовь Марию.

Правнучку я уже не застал. Сын стоял на терраске, собранный и напряженный. Тотчас заговорил:

— Сумочка с документами исчезла. А также кое-что из ее вещей. Она нас бросила?

— Записка есть?

— Нету.

— Так не бросают! — вырвалось у меня, и всплыла несчастная фраза: «Давно чувствую, что нам необходимо расстаться».

— А может, и бросила.

Молча мы прошли в спальню — по совместительству это была и комната Марго. Плотные портьеры закрывали белый свет, горел ночник. Трюмо между окнами отразило наши встревоженные лица. Постель не разобрана, но подушка и покрывало примяты, на тумбочке рядом — наполовину очищенное яблоко, слегка увядший белый налив.

— Ты взял нож?

— Я ничего не брал.

На темно-красном ковре валялись бокал и пустая бутылка вина и уже почти не выделялись в цветных узорах брызги «Каберне» — его пили дамы на дне рождения. И еще что-то изменилось… как бы выразиться поточнее… в атмосфере, в интерьере… только я не мог уловить — что. Никак не мог прийти в себя со вчерашнего, с позавчерашнего, однако отрезвляло явное волнение беззаботного, легкомысленного (в мать) Коли.

После тщательного осмотра мы составили опись пропавших вещей: сумочка (документы, кошелек, косметика), большая дорожная сумка, три летних платья, пижама, тапочки, босоножки, серьги и браслет (чешские стекляшки — мой подарок), охотничий нож (презент автора-горца, комедию которого я однажды переводил), мой новый халат-хламида и коричневая тетрадь большого формата — роман (без названия) о Прахове и его соратниках.

Случайный или обдуманный набор? С этими данными я поплелся в местное отделение, где сказали ждать три дня. А на третий день от жены пришло письмо:

Леон!

Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла.

Остаюсь навеки твоя

Марго