Последняя свобода

Горностаевы хором одобрили постника; Василий ввернул:

— А как насчет водочки?

— Единственный тост в виде исключения.

— Это ты ради меня своей бессмертной душой жертвуешь?

Горностаев поднялся и сказал с чувством, умеренным обычной умненькой усмешкой:

— За то, чтобы фамилия Востоков прогремела по «всея Руси» — далее везде!

Что значило: он меня издаст, а я прогремлю.

— Брось, Гриш. Кому сейчас нужна изящная словесность?

— Изящная — всегда нужна, — долгая пауза. — Ты восстановил тот роман?

— Нет необходимости: я его нашел.

Это был сильный ход — все остолбенели.

— Где? — выдохнул Василий.

— В сундучке среди рукописей.

— Но… — Коля побледнел. — Мы ж с тобой перебрали каждую бумажку.

— Вот именно.

В наступившем молчании Алла прошептала нервно:

— Значит, она сюда приходила.

В веточках шиповника прошелестел, словно соглашаясь, ветерок.

— Любопытно, что три последних страницы вырваны.

Из деликатности никто не упоминал Прахова, но тут Мария впервые подала голос — низкий, волнующий:

— Это где вы дедушку зарезали?

— Вам известно, что я писал про вашего прадеда?

— У вас получился слишком живой образ.

— Простите, что я читал при вас.

— Это пустяки. Не в этом дело.

— А в чем?

Она не ответила, но по мрачному мерцанию золотых глаз нетрудно догадаться было, какие чувства она ко мне испытывает. Весельчак Василий пробормотал:.

— Черт знает что! Ничего не понимаю.

— Марго мне пишет письма.

— Отец, обсудим эту тему позже, хорошо?

Дипломатическая служба быстренько гасит непосредственность юности; может, это и к лучшему. Кому захочется публично обсуждать безумие собственной матери? Но я не верил в ее безумие, потому что не верил, что она жива. И продолжал упрямо:

— Надо посоветоваться, сынок. Я в тупике, а тут все свои.

«Свои» упорно молчали, даже пресловутое женское любопытство не срабатывало. Васька залпом выпил водки, я зачитал письма в их последовательности.

— Леон, это ужасно, — признался брат, несомненно выразив общее впечатление. — В чем она тебя обвиняет?

— Наверное, в том, что я ее убил.

— Да ну тебя! Ты же помнишь, я обошел морги и больницы с фотографией. Где ее держат?

— Наверное, в земле.

— Алла вскрикнула столь дико, что все вздрогнули, — трудно ожидать подобной реакции от милой домохозяйки-садовницы.

— Водки! — скомандовал я.

Гриша трясущимися руками наполнил рюмку, протянул жене, она оттолкнула, забрызгав ему лицо и очки. Какое-то время он так и сидел в «слезах».

— Приношу извинения, — сказала Аленька глухо. — Любое напоминание о смерти и тлении меня шокирует.

— Э, матушка, — откликнулся Василий простодушно, — поработала б с мое… Каждый день покойник.

Четверть века он неутомимо выхаживает подопечных или провожает в последний путь. Это призвание.

— Леон, это розыгрыш, — заявил Гриша, протирая очки. — Марго была женщиной веселой…

— Была?

— …и гордой, — заключил он и отвел глаза.

Любопытная фраза, над ней стоит подумать.

— Да, Гриша, было время — я себя этим утешал. Но розыгрыш, затянувшийся на годы… — я поколебался и выговорил: — попахивает преступлением.

— И совершается наказание, — подхватил Юра на патетической ноте. — За грех. Неужели вы не понимаете?

— Понимаем. Кто совершает?

— Как кто?

— Кто наказывает? Ангел письма шлет или черт рогатый? Имейте в виду, господа: концовку романа я помню наизусть.

— За неминуемый успех! — Василий поднял полную рюмочку.

— Да ну их к лешему, мои успехи. За сына! С приездом, Коленька.

Все поддержали, с заметным облегчением и удовольствием переключаясь на «заграницу». Как там у них и будет ли так у нас. Не будет. Только правнучка во всеобщем оживлении не участвовала, отчужденная, равнодушная. Да выдавали золотые, как у кошки, глаза. Вот-вот выпустит коготки. Я понадеялся в душе, что красивый сын мой за два-то года завел себе другую, — с семейкой Прахова связываться опасно.

Глава 4

Тем не менее она пожелала «пожить у нас» — так выразился Коля, когда мы с ним остались одни. Где пожить? В мансарде (стало быть, с ним — дела серьезные). Ну что ж, как вам будет угодно.

Разговаривали мы вполголоса, хотя ее не было: ушла с Горностаевыми на озеро: у Гриши мания — ежевечерние омовения в любую погоду. А сейчас стояла теплынь, августовская звездная ночь сияла и благоухала свежим сеном, дальним дымком и медовым ароматом флоксов у терраски; мошки и мотыльки роем вились у красного фонарика под потолком. Я рассказывал о своих безуспешных поисках, словно оправдывался.

— Неужели нельзя объявить настоящий розыск?

— Нельзя. Ушла с документами, вещами… Я ведь… — я помолчал. — Знаешь, в день ее исчезновения я заявил ей, что нам лучше расстаться.

— Почему?

— Черт меня знает. Минута такая нашла.

— Ты знал, что святоша этот был ее любовником?

— И ты посмел промолчать!

— Донести?.. Ну, знаешь! Надеялся, что у вас все уладится.

Напряжение между нами возрастало.

— Я давно чувствовал: что-то не то. Ложь. Но про Юру не знал.

Говорил я сдержанно, как и сын, но чего мне это стоило! Гнев и гордость переходили в бешенство. «Не надо! — приказал сам себе. — Наверно, она мертва».

— Итак, ты промолчал.

— Я набил ему морду.