Последняя тайна

Однажды днем ей удалось наблюдать обряд инициации подростков. Глядя на их измазанные кровью лица, Коттен подумала о еврейской Пасхе. Покопавшись в обрывочных сведениях о религии, почерпнутых в летней библейской школе, куда она ходила в детстве, Коттен вспомнила историю о той ночи, когда Господь наслал на Египет десятую казнь: тогда были убиты все первенцы, кроме сынов Израилевых. Господь велел народу Израилеву пометить свои двери кровью агнца, чтобы их обошли стороной [11]. Удастся ли ей когда-нибудь уразуметь и объяснить себе, почему в ту страшную ночь в лагере Эдельмана ее обошли стороной?

Коттен окинула взглядом деревню. Она смогла бы научиться жить здесь, затеряться, стать невидимой. Если она спрячется в этой глухомани, то будет в безопасности. Ее потеряли из виду, и хотелось, чтобы так было и впредь.

Сидя у подножия красного дерева колорадито, Коттен наблюдала за ритуалом и отчаянно старалась не расплакаться. Она закрыла лицо руками, не в силах понять, что делать дальше. Неожиданно кто-то легонько тронул ее за плечо.

— Пойдем, — сказал Ячаг. — Погуляем. Теперь ты готова кое-что увидеть.

Пока они шли к краю деревни, Коттен спросила:

— Почему ты никогда не рассказывал о себе? Я ничего про тебя не знаю, хотя сама сказала о себе почти все.

«Почти».

— Мне почти нечего рассказывать.

— А ты ответишь, если я задам вопрос?

— Может быть. — Ячаг улыбнулся. — Что ты хочешь узнать?

— Кто ты? И откуда так хорошо знаешь английский?

Ячаг смотрел прямо перед собой.

— Когда я был ребенком, мать отвезла меня в город, в Монастерио-дель-Куско, старый иезуитский монастырь. Жизнь у нас была тяжелая, и мать не хотела, чтобы я вырос в нищете. Поэтому отдала меня монахам и взяла с меня слово, что я останусь и не пойду следом за ней.

— Печально, — сказала Коттен.

— Потом меня усыновила американская семья. Меня перевезли в штат Орегон, где я и вырос. Я любил приемных родителей, но в глубине души тосковал по родине, по своему народу. Я так и не приспособился к жизни американцев: нет духовности, нет почтения к Пачамаме — все это было мне непонятно. Поэтому, когда приемные родители умерли, я вернулся в Перу.

— Здесь тебя называют мудрецом и целителем.

— Это потому, что я принадлежу к двум мирам — древнему и современному.

Ячаг привел ее к тропинке, которая шла под уклон к реке Урубамба.

— Это старая тропа, — сказал он. — Поколения моих предков втоптали в нее отпечатки своих ног.

— У меня есть еще один вопрос.

Ячаг кивнул в знак того, что готов слушать.

— Ты говорил, что тебе велели найти меня в Риманчу. Кто?

Шаман широко раскинул руки.

— Твои крики донес до меня ветер. Твой страх приплыл в темных водах реки. Твоя боль просочилась на поверхность самой земли.

— Но так не бывает, — возразила Коттен. — Что ты имеешь в виду?

— Потерпи, Майта. Скоро ты все узнаешь сама.

Он махнул рукой, и они продолжили путь.

Шли, как показалось Коттен, еще почти полчаса, пока Ячаг не остановился у большой скалы, на склоне которой были выбиты ступеньки.

— Для народа Руна, как мы сами себя называем, это место — гуака, то есть священное, мистическое место. Поднимись по ступенькам. Когда дойдешь до вершины, сядь и спокойно сиди.

На вершине Коттен обнаружила гладкую ровную площадку. Скрестив ноги, села на холодный камень, и к ней подошел Ячаг.

— Закрой глаза.

Его голос смешался с шелестом ветра в листве деревьев.

Коттен послушалась.

— Сначала ты отбросишь мысли, которые заслоняют твою способность видеть. Представь, что ты плаваешь в бассейне из священного света, чистого света. Жидкого света. Света, который настолько чист, что в него не могут проникнуть никакие посторонние предметы. Окунись в него, в этот чистый, блистающий жидкий свет. Он окутывает тебя своим теплом — сияющий, мерцающий, яркий свет вокруг.

Ячаг подождал, пока она выполнит его указания, и продолжил:

— Пусть этот свет прольется в тебя. Впусти его, пусть он заполнит все твое тело. Призови этот свет в глубины своего существа, и он соберется там и закружится. Это вращающийся жидкий свет.

Коттен ощутила силу света и легкую вибрацию, когда представила, как он кружится внутри ее. Никогда она не испытывала ничего подобного.

— Не выпускай этот свет, — мягко говорил Ячаг. — Освободи разум, и пусть он движется свободно; не останавливайся ни на одной мысли, двигайся сквозь пространство и время в абсолютной тишине. Свет кружится внутри, такой сверкающий, такой чистый. Чистая энергия, первозданная, девственная энергия. Она движется по кругу, и круги становятся все больше и больше — теперь это овал, охватывающий твое тело от ступней до макушки. Только в этот миг, исполненный совершенства, она и существует.

Коттен не могла говорить. Ощущения переполняли ее. Она изгнала все мысли и сосредоточилась только на чистоте света.

— Теперь круги становятся меньше, — продолжал Ячаг. — Меньше и меньше. Еще меньше. Свет угасает. — Он замолчал.

Коттен почувствовала, что свет слабеет, сияние становится тусклее, а амплитуда вращения — меньше.

— Выпусти его, — прошептал Ячаг, — и почувствуй тепло, которое осталось. — Он сделал паузу и произнес: — Ты готова, Майта?