Последняя тайна храма

Он помолчал некоторое время, глядя на мерцающие капельки на фонтане, затем откинулся головой к стене и перевел взор на трещину в потолке.

– Я виноват, Зенаб, – сказал он тихо. – Я поступил дурно и не представляю, что теперь нужно делать. Или, во всяком случае, боюсь что-то делать.

– Ты не можешь поступить дурно, – прошептала она, приподняв руку, чтобы погладить его по лицу. – Ты добрый человек. Я это знаю, наши дети знают. И Бог знает.

– Нет, Зенаб, это не так. Я слаб и труслив. Ты лучшего обо мне мнения, чем есть на самом деле. Я обманул тебя. Да и себя тоже.

Он нервно потер виски. Наступила долгая пауза, нарушаемая лишь мелодией магнитофона и плеском воды из фонтанчика. Затем Халифа начал рассказывать. Он говорил сначала медленно, стараясь сохранять спокойствие, но речь его все убыстрялась, он горячился, с трудом сдерживая кипевшие внутри эмоции. Он рассказал ей обо всем: о Пите Янсене, Ханне Шлегель, Мохаммеде Джемале, о случайной встрече с его женой.

– В то время я боялся спорить с начальством, – закончил Халифа долгую историю. – Я был слишком молод и только пришел в участок. Я опасался потерять работу. В итоге ни в чем не повинного человека приговорили из-за моего малодушия… А мне… и сейчас страшно. Я боюсь копаться в этом деле, понимаешь? Шестое чувство подсказывает, что все это связано с очень опасными вещами и лучше их не ворошить… Да и вообще я не уверен, стоит ли рисковать положением ради…

Он запнулся на полуслове и покачал головой.

– Ради такого типа, как Джемаль?

– Да, это тоже… и потом, Хассани прав – Янсен мертв. В любом случае ничего не изменится оттого, что мы нароем.

Зенаб посмотрела ему в глаза, не отводя взгляда несколько секунд.

– Есть еще какая-то причина, – сказала она. – Я вижу. Я чувствую. О чем ты думаешь, Юсуф?

– Ни о чем, Зенаб, тебе просто кажется. Так…

Он согнул ноги у груди и опустил лоб на колени.

– Она была израильтянка, – промолвил он. – Еврейка. Ты лишь подумай, сколько зла они причинили людям! И ради какой-то старой еврейки накликать беду себе на голову? Не знаю…

Последние слова вырвались у него машинально, он почти не задумывался над их смыслом. И вдруг Халифу осенило. Он осознал, что именно мешает ему сейчас и мешало пятнадцать лет назад. Сказать все, что он думает, значило не только защищать вора-карманника, но – что было много хуже в глазах общественного мнения – встать на сторону гражданки люто ненавидимого, презренного государства. Халифа стремился быть терпимым, судить человека по поступкам, а не по происхождению, национальности или вере. Однако это получалось не всегда. С детства его приучили относиться к евреям как жестокому, надменному, алчному народу, который спит и видит, как бы сделать какую-нибудь невообразимую гадость мусульманам.

– Все они звери, – говорил ему отец. – Сгоняют людей с их родной земли, отбирают их имущество. Убивают детей и женщин. Хотят разрушить Умму[29]. Остерегайся их, Юсуф. Остерегайся евреев.

C годами, когда его круг общения расширился и накопился личный опыт, он стал понимать, что мир не расписан в черно-белые цвета, как уверяли в детстве. Не все евреи поддерживали оккупацию Палестины, не все они были такими монстрами, какими их представляли. Многие евреи сами терпели страшные страдания. И все же Халифа так и не сумел до конца избавиться от глубоко засевшего недоверия к этому народу.

Когда в разговорах с коллегами и друзьями речь заходила о столь щекотливом предмете, как, например, сегодня за ужином, он неизменно занимал умеренную позицию. Но тем тяжелее было осознавать, что в глубине души он чувствует то же, что и остальные; тем невыносимее становился груз, который он так и не сбросил за пятнадцать лет.

– Знаешь, – сказал Халифа тихо, – когда Тавфик спросил меня, испытываю ли я радость от взрывов в Израиле, думаю ли я, что так им и надо, – выяснилось, что я и правда так думаю. Не хотел бы признаваться… и все же я ничего не могу с собой поделать. – Он покачал головой. – Я как будто раздвоился в этом деле. Один человек понимает, что в убийстве женщины обвинили невиновного и мой долг – найти правду и восстановить справедливость. А другой перечит ему: куда ты лезешь? Кому какое дело до старой еврейки, забитой насмерть? И тому подобное… Меня тошнит от самого себя в такие минуты, но изменить свою сущность я не в силах.

– У всех нас бывают тревожные раздумья, – попыталась успокоить его Зенаб. Лицо жены скрывалось в тени, так что казалось, будто на нем вуаль. – Главное – что мы делаем.