Последняя треть темноты

Валя хотела по привычке возразить мужу, но осеклась. Она никогда не понимала, почему Саша ходит на сеансы с таким упорством, почему в смятении поцарапывает каждую реплику врача, принюхивается к ней, норовит расколупать, обнаружить коварную истину, неприглядную правду, которая ей поможет, которую она просто вырежет прямо из их общего терапевтического сознания, одного на двоих, а потом его — сознание — аккуратно закроет, зашьет. Валю тошнило от ужаса, когда она вспоминала цветистую подушку в чьей-то засохшей крови, на которой Саша там спала, уверенная, что кровь — просто рисунок. А потом дочь украла у соседки по койке нож, который медсестра одолжила очнувшейся наркоманке, чтобы та разделила яблоко пополам. Упечь больную за решетку, а через сутки предложить ей нож! Тупость! Тупость! Саша спрятала его под матрас, думала — перережет веревки, если ее снова привяжут к кровати. Кажется, так и случилось.

От воспоминаний сделалось так жутко, что Валя не заметила, как пошел дождь. Медленно повернула к дому, потирая голые, мокрые от дождя руки. Какой отвратительный привкус жути. Саша даже не сразу узнала маму.

— Кто я?

Валя задала вопрос и ждала, а Саша долго-долго смотрела — зорко, но бессмысленно. Алела щеками. Потом екнула, нахмурилась, как будто сейчас заплачет:

— Ми. Мами.

Валя тогда поняла, какое маленькое расстояние находится между ясностью и безумием, и ринулась суеверно молиться Богу.

А доктор Адхен, наверное, в это время сидел в мягком черном кресле своего кабинета, блестел круглыми очками и проникновенно, но равнодушно, то есть, с эмпатией, глядя на очередного пациента, говорил нечто вроде: «Я вот, знаете, о чем сейчас подумал?…» И осторожно, совсем некрасноречиво, он высказывал правильную мысль, не настаивая и не пытаясь никого ни в чем убедить. Он гордился тем, что позволяет пациентам самостоятельно принимать решения.

— А вдруг человек решит повеситься? — спрашивал у него ведущий довольно неглупой телепередачи.

— Если человек хочет повеситься, он повесится. Он не придет ко мне.

* * *

Доктор Зольцман решил провести операцию, и Васю Петрова стали готовить.

— Я не подпишу бумаги, пока вы мне в подробностях не расскажете о том, как мою тушу будут разделывать, — заявил Вася, хищно зыркнув на Зольцмана, а затем на Ирину Петровну. — Я ведь могу умереть, не так ли? Вы именно поэтому принесли такую кучу бумаг.

— Да. Всякая операция опасна, а ваш случай уникален, значит, риск возрастает. Но мы сделаем все возможное.

— Это мой единственный шанс на нормальную жизнь?

— Это ваш единственный шанс, — Зольцман кивнул.

— Тогда расскажите, что будет. Я хочу все знать.

Вася Петров сложил руки на голубом одеяле и зажмурился, словно в предвкушении баснословного яства.

Зольцман положил руки в карманы халата и посмотрел на Ирину Петровну, она начала:

— Мы назначим вашу операцию на утро, и с вечера вам нельзя будет есть и пить.

— Это ясно, давайте ближе к делу.

— Вы просили рассказать подробно, — Ирина Петровна улыбнулась. — Так вот, утром вам помогут вымыться антибактериальным мылом. Им обработают области, где намечаются разрезы, побреют волосы. Перед отправкой в операционную вам дадут лекарства, которые назначит анестезиолог. Они помогут вам расслабиться. Не пугайтесь, если после приема лекарств вам захочется спать или появится сухость во рту.

— Сухость во рту меня не пугает, — сухо заметил Вася.

— Отлично. Перед тем как начать операцию, врачи подсоединят к вам специальные трубки — катетеры. Это необходимо, чтобы во время операции и после нее наблюдать частоту и ритм сокращений вашего сердца, уровень кровяного давления и давление внутри полостей сердца.

В дверях палаты показалось серенькое личико медсестры Иры:

— Ирина Петровна, извините, вас зовут вниз, к пациентке с близнецами, у нее падают показатели, и чувствует она себя не очень.

— Срочно вызовите к ней Германа, я подойду, как только освобожусь.

Дверь захлопнулась.

— Знаете, я, пожалуй, продолжу, вы идите, видимо, близнецов пора разъединять — обратился Зольцман к Ирине Петровне.

— Спасибо.