Последняя война

Наконец дождались и командира. Петр Петрович прибыл целым караваном, на трех санях. Не всем хватило лопат, ломов, зато инструмент, добытый Петром Петровичем в лесхозе и ближних деревнях, не знал отдыха. Люди менялись, ломы и лопаты работали бессменно. Работа разогревала, но была она каторжной, потому что земля уже успела промерзнуть и долбить ее было не так просто. Нашлось немного тола, взорвали в одном месте, и дело заметно продвинулось.

К вечеру оборудовали кухню. Петр Петрович привез, кроме ломов и лопат, еще и котел, выломал из собственной баньки. Повесили котел над горном, и к вечеру Букатура приготовил кулеш с солониной.

Два дня и две ночи жгли костры. Возле огня, на лапнике, лежали раненые. Пришлось еще раз съездить в лесничество, привезти две бочки из-под горючего. Из бочек получились печки.

Землянку вырыли одну на всех. Она имела форму в точности как буква "Н". Два ее ствола на середине соединялись поперечным стволом. В поперечнике и в продольных стволах настелили нары с двух сторон. Крыша была вровень с землей, в двух местах из земли торчали, как пеньки, железные трубы. Из труб тонкой струйкой тянулся синий дымок.

Ступенчатый вход можно было заметить, только вплотную подойдя к землянке. Для комиссара и командира в одном стволе, напротив входа, отгородили отсек с дверью, с нарами тоже, столом и скамейками. В том отсеке с комиссаром и командиром помещались также секретарь райкома комсомола Настя Бородина и санитарка Верочка. Санитарка Юля спала на общих нарах, рядом с лейтенантом Головко, с которым Юля жила как с мужем. Начальник штаба капитан Зеленин имел также отдельную каморку в другом стволе землянки.

Потолочный настил на брусьях, поставленных в два ряда - один вдоль стен, другой по краю нар. В тех брусьях, что стояли вдоль нар, были вбиты гвозди, на которые вешали оружие. Пулеметы - ручные и станковые - стояли под нарами.

Поскольку из-под дощатого пола сочилась подпочвенная вода - место было болотистое, - пришлось доставать пожарный насос, ставить его на выходе из землянки, днем и ночью качать этим насосом воду. У насоса круглые сутки работали по сменам два человека.

Жить было можно. Но терять этот лагерь, последний, было нельзя. Чтобы обезопасить себя, исключить возможность нового нападения, Сергей Васильевич приказал отодвинуть дальние посты на два километра, усилить эти посты ручными пулеметами, запретил на самое опасное, зимнее время приводить в лагерь новых людей. В случае же появления на территории сорок восьмого квартала человека, стрелять на месте, без всяких допросов и разбирательств.

Приказ заканчивался словами: "Тот, кто нарушит настоящий приказ, будет также расстрелян без допроса и без всяких объяснений".

4

Славка стоял и смотрел перед собой. Сани отвели от него, распрягли, поставили лошадь к другим лошадям, которых он не сразу заметил. Стоять становилось уже неловко, никто к нему не подходил, идти куда-нибудь он не мог, не знал куда. Стоял, постукивал сапогом об сапог, как вдруг, появившись словно из-под земли, быстро подошел к нему главный.

- Давай, Холопов, семь бед - один ответ, пойдем вместе.

Они спустились по ступенькам, открыли дверь, боком прошли мимо красного пожарного насоса, которым качали с ленивой размеренностью два парня, потом в непривычной сумеречной мгле прошли вдоль нар, оказавшись перед новой дверью. Главный постучал и открыл ее. Славка переступил порог вслед за главным, остановился рядом с ним.

- Сергей Васильевич, вот я привез того парня, о котором рассказывал. Живой остался.

Человек в военной гимнастерке быстро-быстро менялся в лице, потом встал вдруг во весь высокий свой рост и тихо, вполголоса, но с заметным бешенством перебил главного:

- Вы что?.. Я спрашиваю вас! Вы что делаете? Жить надоело?

Быстро перевел темные глаза на Славку.

- Кто такой? Кто ты такой, спрашиваю?..

Стой, Слава. Остановись. Дай мне подумать. Дай подумать мне, брат мой, тень моя, дух мой светлый, свеча моя ясная, кровь моя кипучая... Зачем это все? Зачем? Так было. Возможно. Если и было? Что из того? Что из того, что все это было? Зачем я все это пишу? Зачем пишут другие? Писали, пишут и будут, может быть, писать потом?

- Как же! - скажет иной мой современник. - Как же, - скажет он, ведь каждый своим делом должен служить людям, приносить пользу своему народу, своему Отечеству.

Но что это значит для меня? Я не пашу землю, я пишу. Как должен я служить людям, приносить пользу своему народу, своему Отечеству?

- Ты должен, - скажет этот самый современник, - ты должен славить человека, славить народ и свою Родину, славить труд и подвиги своего народа.

Неужели человек так тщеславен? Неужели так тщеславны мой народ и моя Родина? Если они так тщеславны, я не хочу служить этому пороку, я не буду служить тщеславию, тщеславию народа, тщеславию Родины. Но я думаю, что самый ясный, самый знающий, самый правильный мой современник заблуждается. У моего народа, у моей Родины нет этого страшного порока, каким является тщеславие. Тогда в чем же смысл всех писаний, моих писаний и всех других?