Последняя война

Где-то сбоку уже зачастили немецкие автоматы, когда партизаны добрались наконец до розвальней. Дядя Петя развернул всех лошадей, переднюю держал за уздечку. Лошадь рвалась, вскидывала голову, перебирала ногами, боялась стрельбы. Никто не услыхал от Гоги ни одного слова. Он умер еще там, на снегу. Сгоряча он хотел тогда подняться, но осколок, уже сидевший в груди, свалил его замертво. Арефий один раз только взглянул на Славку, и Славка понял, о чем он хотел сказать, но пожалел, не сказал. "Может, оставим художника?" - "Не убьют, я с ним буду".

Во всю длину саней лежал Гога, лицо его Арефий прикрыл шарфом. Славка, сидевший на грядке розвальней, спиной к Гоге, иногда поворачивался к убитому, видел его, но не хотел верить, что Гоги уже нет. Думать об этом было страшно, он боялся поверить в это окончательно, все-таки еще не все кончилось, они едут еще, двигаются, и Гога еще едет, а там, в деревне, когда приедут, что-то может произойти, что-то может случиться. Гогу внесут в дом к дяде Пете, разденут, лапти снимут, и Гога может подняться, посмотреть на Славку, на всех других, спросить:

- Ну что, дорогой?

Потом вдруг с ужасом начинал думать, что это он, Славка, виноват во всем, что не встанет Гога, что убил его он, Славка.

11

Уже не было Гоги на свете, он был похоронен на деревенском кладбище, рядом с Сашкой, а Славка все слонялся по деревне с каменным лицом и все еще не понимал как следует всего, что случилось. Все прошло перед ним, все он видел своими глазами: и как упала Катюша, как плакала ее мать, даже Володьку видел, - волчонком глядел на мертвого Гогу, - и как шли рядом с санями на кладбище, опускали гроб, - все видел, и ничто его не трогало, не касалось его сознания. Только вечером, когда пришел домой, разделся, лег на свою казенку, отказался от ужина - какой там ужин! - полежал немного и вдруг отошел, понял все и заплакал. Плакал не только оттого, что уже нет Гоги, плакал от чего-то большего, может быть, от страшной несправедливости, перед которой был бессилен, потому что был ничтожен и мал.

Утром первой Славкиной мыслью была мысль, что Гоги больше нет и что, несмотря на это, надо вставать, одеваться и идти в караулку. Там ждал его Арефий.

- Поедешь в Голопятовку, - сказал он Славке.

В ту ночь, когда Гога еще был жив и сидел рядом со Славкой в снежном окопе, Витя вышел от Марафета и тем же пустырем, через лесопилку, вернулся в Дебринку.

- Долазисси ты, Витька, - сказал ему Марафет, занавесив окна и вздув огонь, - попадешь ты им в лапы, не поглядят, что малец еще.

- Так надо ж, дядь Вань. - Витя за глаза бывшего буфетчика звал Марафетом, дядей Марафетом, а в глаза называл дядей Ваней. Может, один только он и знал настоящее имя Марафета. - Надо, дядя Ваня.

- Нынче всем надо. Узнал бы отец, он бы тебе спустил штаны. А там, черт его знает, может, и не спустил бы. Да, Витя, не знаю, как тебе, а мне, малый, висеть на перекладине. Это уж точно. Не могу я терпеть эту немчуру, Витя.

- Идите к партизанам.

- Бандитом? Тоже охоты нет.

- Почему бандитом? Я же не бандит?

- Ты, Витя, мал еще, разум у тебя еще детский. Ну, ладно, считай поговорили. Видны-то вы как на ладони, вся Дебринка видна. Немцы говорят: партизаны? Партизаны, говорю. Все же видно, и патрули ваши как ходят по улице - видно, часовой у правления стоит - видно. Вот какое дело, Витя. Хоть и бандиты, а все же русские люди, свои. Так вот, немцев на станции один взвод да строительный батальон, тоже немцы, но они мост строят. Миномет и пушка на платформе стоят. Бить будут прямо с платформы. Людей у вас маловато, скажи своему главному. Выбивать вас из Дебринки будут дня через три-четыре, офицер в Брянск уехал. Лично я тоже буду в бою, тут уже не отвертисся. Жалко. Дебринку сгубят. И за каким только чертом вы пришли в Дебринку, под самый нос к немцам? Так нельзя поступать, скажи своему главному.

...Арефий выслушал Витю, закурил, подумал.

- А насчет как поступать нам, - сказал он, - пускай он свою бабушку поучит. За остальное спасибо ему, чокнутый он человек, Марафет твой.