Последняя война

Возможно, и само задание родилось у Николая Петровича под влиянием этого товарища Бакина, которому захотелось посетить самые дальние отряды, пренебрегая риском и всякими опасностями. Когда Славка подумал об этом, ему стало как-то нехорошо, неприятно. Он готов был выполнить любое задание, но тут, как ему показалось, была примешана к делу чужая прихоть, чужая воля, желание заезжего человека. И первый раз тогда он почувствовал легкую неприязнь к человеку с Большой земли. А ведь раньше приезд каждого оттуда был для него праздником, подарком, приветом Москвы, Родины. В последнее время, правда, он уже попривык к таким приездам, к людям с Большой земли, в последнее время они пробили себе дорогу в партизанский край и стали частыми гостями. Прилетали представители фронта, Центрального партизанского штаба, обкома партии, посланцы трудящихся с подарками для партизан, прилетали боевые корреспонденты «Красной звезды» и даже кинооператор— снимал партизан для кино,— и даже один поэт.

Славка лично видел поэта в Смелиже, слышал, как он пел политотдельцам (был там и Николай Петрович) свою песню «Шумел сурово Брянский лес, спускались сизые туманы». Славка тихо стоял в дверях, с обожанием смотрел на живого поэта и слушал его песню. Песня очень понравилась, тронула душу, пел поэт замечательно, мягким красивым голосом. Но в то время, когда Славка наслаждался пением, что-то такое не совсем понятное прокрадывалось в душу — ревность, что ли: приехал откуда-то, написал песню про нас, а мы сами тут живем, не написали, написал он, со стороны. Что-то такое вертелось в голове, и Славка решил: если спросят его, он скажет, что слишком грустная песня, партизанская жизнь в ней ненастоящая,слишком грустная. Но Славку не спросили. Поэт спел, потом налил всем, кто сидел с ним, спирту — он привез его с собой с Большой земли,— выпили, чем-то там закусили, Славка стоял у Дверей незамеченный. Постоял, поглядел еще немного, послушал и незаметно ушел, чувствуя себя обиженным. Он понимал, что живой поэт не обязан был бросаться ему на шею, ах, Слава, Слава, даже разговаривать с ним не обязан, ему и без того было с кем разговаривать, но горечь в душе он все же унес с собой. Ему даже вспомнилось, как на одной картине стоит у дверей школьного класса мальчик-побирушка, смотрит в класс, а там детвора сидит за партами, учится, а побирушка только заглядывает в дверь, у него котомка за спиной с кусками, ему вот опять идти дальше, просить у людей Христа ради, и там, в классе, никому до него никакого дела. Так Славке жалко стало самого себя, что он все время думал об этой картине, и хотелось ему, чтобы кто-нибудь пожалел его. Он сам немного попозже удивился своему такому настроению, а когда все прошло, когда все это пережито было, то решил, что весь его скулеж поднялся от песни, и в самом деле очень грустной, и, наверно, от голоса поэта, мягкого, красивого, достающего до самого сердца.

Вообще-то многие стали прилетать. Почти каждый день были гости с Большой земли. Теперь вот товарищ Бакин.

— Ты покажи ему,— говорил Николай Петрович,— нашу жизнь, кстати и о навлинцах напишешь, давно у нас ничего о них не было.

— Ладно,— сказал Славка,—покажу.

Надо было ехать в Смелиж, к товарищу Бакину, а уж оттуда — в бригаду «За власть Советов».

В декабре дни короткие, рассветает поздно, а темнеет рано, поэтому Славка выехал еще затемно, приехал и вошел к представителям Большой земли, когда уже начало сереть. Хозяева дома давно были на ногах, гости же только поднялись, в чистых белых исподних сорочках, подсучив рукава, умывались из рукомойника. Жили они в передней комнате, очень опрятной, почти городской. Было их тут двое. Высокий, с нежным, почти женским лицом, в больших очках, отчего весь он сиял, как новенький,— это Батов, секретарь обкома комсомола. Второй был такой же паренек, как и Славка, только светловолосый, румяный и улыбчивый, все время зубы блестят, когда улыбается,— это и есть товарищ Бакин. Когда знакомились, он сказал Славке:

— Саша Бакин.