Последняя война

Сергей Васильевич собрал последние бумаги — рань* ше они казались ему неважными, теперь же он сообразил, что эти бумаги, поскольку в них упоминались фамилии людей целым списком или по отдельности, могли быть использованы врагом,— теперь он жег эти бумаги и как бы прощался с райкомом, со всем, что было в этих стенах за пять лет его секретарства. Он поставил стул поближе к голландке, сел на него, помешал в костерке железным прутиком, задумался. Кажется, успел сделать все или почти все. Люди, подлежавшие отправке в тыл, отправлены, скот эвакуирован, партизанский отряд создан, основная и две резервных базы для отряда заложены, люди уже в лесу. Вот она и пришла пора, которую ждали, конечно, но в реальность которой как-то не верилось.

Укоротились, а потом и совсем угасли последние синеватые язычки пламени, маленький черный ворох лежал перед черной голландкой. Сергей Васильевич надел серый плащ, суконный картуз, оставшийся еще от службы в кавалерии, быстрым энергичным шагом вышел из кабинета и направился по длинному коридору к выходной двери. Уже в коридоре расслышал шум моторов, с крыльца увидел: на площадь выползали немецкие танки с белыми крестами.

Сергей Васильевич быстренько вернулся назад, выпрыгнул из окна кабинета. Через задний двор, через глухую узкую улочку, через пустырь, через полотно железной дороги, лугом, лугом — и вот он наконец в лесу. Как-то не думалось раньше, что ему, первому секретарю, хозяину района, придется бежать из райцентра, из райкома, вылезать через окно собственного кабинета и, спотыкаясь, чуть не падая на скользких местах, по мокрой осенней траве улепетывать в лес. Вошел в густой ельник, отдышался, закурил, горько улыбнулся: ну и ну...

К вечеру в размокших сапогах, с мокрыми полами плаща добрался до лесхоза. Директор лесхоза Петр Петрович Потапов был назначен командиром партизанского отряда и находился теперь на месте, на главной базе. Тут, в лесхозе, оставался один сторож. Он ждал Сергея Васильевича, держа наготове оседланную лошадь.

Забрехала собака. Вышел старик.

— Тихо? — спросил Сергей Васильевич.

— Тихо,—отозвался сторож.— Может, заночуете товарищ секретарь?

— Веди коня,— сказал Сергей Васильевич.

Жихарев знал свои леса. Днем ли, ночью — всегда мог

отыскать нужный квартал. Легкой рысцой нес его конь по лесной дороге, запущенной, давно не езженной; ехал Сергей Васильевич легкой рысцой под мелким осенним дождичком и боролся с навалившейся вдруг дремотой. Чтобы не уснуть в седле, то и дело набивал и раскуривал трубку. Иногда останавливался, прислушивался в темноте. Дорога стала глуше, и Сергей Васильевич перешел на шаг. Как напуганные дети, жутко плакали филины, а то смеялись, будто тронутые умом. Больше ничего не было слышно. Ни дальних орудий, ни глухого пулеметного бормотанья — ничего. Колонна танков Гу-дериана прошла по лесным большакам стороной где-то, легко, без боев.

Просека. Сорок пятый квартал. Все правильно. Поехал просекой, осторожно ступала лошадь по краю вырубки. Через двести — триста метров свернул в глубину, спешился, повел лошадь в поводу. Не прошло и десяти минут, наткнулся на голос. Сергей Васильевич на всякий случай расстегнул под плащом кобуру, отозвался, назвал пароль.

— Найдете, товарищ комиссар?

— Не заблужусь.

Сергей Васильевич подумал: странно немного и при^ ятно, лестно даже слышать это «товарищ комиссар».

В тесной, для командира и комиссара, землянке теплилась чугунка. Петр Петрович, раздетый до нижней сорочки, но в галифе и сапогах, ходил по дощатому пятачку, ⁽как лев по клетке, и бубнил под нос:

— Не было печали, дак черти накачали. Немцы кругом, а комиссара нашего славного нет, пропал комиссар. Танков немецких дожидался, через окно бежал, а тут думай чего хочешь, кусок в горло не лезет.

Низким и ужасно сердитым басом, как из трубы, нудно раскатывал Петр Петрович свои слова и глядел только под ноги себе, больше никуда, лишь изредка взблескивая глазами исподнизу, чтобы видеть все же, как реагирует Сергей Васильевич, не обижается ли. А Сергей Васильевич любил Потапова, любил за преданность и хозяйскую расторопность и даже за эту нудную ворчливость, в которой Петр Петрович не очень умело прятал свою добрую душу.

Сергей Васильевич разувался, развешивал носки, портянки над печкой, ощупывал полы висевшего и просыхавшего уже плаща, слушал ворчню Петра Петровича, и от этого давно знакомого ворчания на душе становилось спокойно и привычно. Ничего как будто не изменилось. Бу-бу-бу. Бубнил Потапов так же, как месяц назад бубнил на Жихарева, когда тот уговаривал его на должность командира отряда, как год назад, когда Петр Петрович ругался на всех, в том числе и на Жихарева, за бесхозяйственную порубку леса.

— Ты лучше бы, командир, поесть дал чего-нибудь, а то я от критики да от голода помру сейчас.

— Я тебе не нянька и не денщик,— огрызнулся Петр Петрович, достал бутылку, два стакана, поставил на столик. Потом вынул хлеб, сало порезал крупно.— iMor бы и до утра погодить.