Последняя загадка парфюмера

Скандал, конечно, получился страшный, но зато продажа духов в короткие сроки увеличилась более чем вдвое. Так же благотворно сработала и придуманная Шарлоттой publicite[12] с фонтаном, бьющим одеколоном «Цветочный». В тот год (впрочем, как и в несколько последующих) одеколоном «Цветочный» пахла вся Москва. Да что Москва, – пол-России! Спрос на одеколон был так велик, что Брокар не поспевал его удовлетворять.

Дело развивалось. Годовой оборот товарищества «Брокар и К°» достиг двух с половиной миллионов рублей и продолжал повышаться. Генриху Афанасьевичу впору было почивать на лаврах, а то и вовсе передать дело сыновьям, но он не мог сидеть без дела.

– Если я перестану работать, я умру, – всерьез говорил он жене.

В последнее время Генрих Афанасьевич часто предавался воспоминаниям. Особенно часто почему-то вспоминал отца. Атанас Брокар всегда заканчивал ужин бутылочкой молодого бургундского. А выпив, неизменно приходил в благодушное настроение и отправлялся гулять по Елисейским Полям с трубкой в зубах, держа маленького Генриха за руку.

Иногда он останавливался на холме, неподалеку от Сены, делал дымящейся трубкой широкий жест, как бы заключая пространство в замкнутый круг, и говорил:

– Взгляни на это место, сынок. Здесь когда-нибудь построят дворец!

– Здорово, пап! – восхищался Генрих. – А хорошо бы здесь построить башню! Высокую-высокую! Такую, чтобы сверху был виден весь Париж!

– Что ж, может быть, и построят, – говорил Атанас, попыхивая своей любимой бриаровой трубкой, которую выменял на кусок душистого мыла у какого-то американского моряка.

Это было полвека тому назад. А недавно некий архитектор по имени Эйфель построил неподалеку от Шайо огромную башню из ажурных железных конструкций. Редкостное уродство. Впрочем, Брокар смирился бы и с тремя башнями сразу, если б только ему предоставилась возможность жить и работать в Париже.

В последние годы Генрих Афанасьевич сильно тосковал по родному городу. После каждой поездки туда парфюмер на несколько дней впадал в депрессию. «Это как вернуться из бытия в небытие, – говаривал он жене. – Или как переодеться из чистой сорочки в грязную». Несколько раз Шарлотта Андреевна уговаривала мужа перебраться в Париж насовсем, однако тот лишь горестно вздыхал в ответ:

– Еще не время, ма шер. Париж ужасно дорог. Вести бизнес там чрезвычайно сложно. Я слишком стар, чтобы начинать новую жизнь, а сыновья слишком молоды.

Даже теперь, когда Брокар привез с парижской выставки первый приз за духи «Персидская сирень», опередив давнишних своих конкурентов Пинона и Любэна, – даже теперь он боялся перенести бизнес из Москвы в Париж.

– Сдается мне, во Францию я вернусь, только когда буду умирать, – грустно сказал он как-то жене.

Тут надобно отметить, что у Генриха Афанасьевича действительно были причины для беспокойства. С прошлого года его стали одолевать приступы грудных колик. Иногда боль прихватывала за работой. Тогда Брокар закрывал глаза и сидел неподвижно, стараясь обмануть болезнь. Когда приступ заканчивался и он снова открывал глаза, на какой-то миг ему мерещилось, что в лаборатории кто-то стоит. Какая-то темная тень, вроде тех смешных костлявых старух в черных плащах, каких рисуют в юмористических журналах.

В молодости Генрих Афанасьевич искал способ обмануть время, теперь же он прилагал все силы, чтобы обмануть пространство. Он обустроил свой дом по самой последней парижской моде. На книжных стеллажах стояли только французские книги. Он запретил говорить в доме по-русски, и постепенно все домочадцы – даже самые младшие из детей – к этому привыкли.

Часто Генрих Афанасьевич запирался в лаборатории утром и работал до самой ночи. Бывало, даже и ночь захватывал, покидая свое убежище, лишь когда в окнах начинал брезжить рассвет. Жене и сыновьям Брокар говорил, что корпит над новыми одеколонами. На самом же деле великий парфюмер возобновил старую работу – ту самую, о результатах которой не рассказывал никому.

Тетради Генриха Афанасьевича были испещрены формулами. Когда-то с помощью одной из формул Брокар сумел разжечь в сердце жены потухшее было пламя любви. С помощью другой он сумел подчинить себе непокорного художника и заставить его выполнять «свинскую и подлую работу».

Хранить тайну открытий было трудно, то и дело подмывало кому-нибудь рассказать или хотя бы намекнуть о них. Несколько раз Брокар намеревался поведать о своих открытиях жене, но вовремя спохватывался – ведь что известно двоим, известно целому свету.

Пару раз, размышляя о запахах вслух перед своим помощником Алексеем Бурдаковым, Генрих Афанасьевич едва не проговаривался, даже доходил до каких-то неясных намеков, однако и тут вовремя останавливался. «Понял? Не понял?» – думал он, с тревогой вглядываясь в румяное лицо Бурдакова. Однако помощник оставался бесстрастным, из чего Брокар заключал – не понял. Ну и слава богу.