Последняя заря

Ельга широко улыбнулась в ответ – она привыкла слышать подобное. Свенгельд и его оружники ухмылялись с довольным видом, гордясь красотой и статью молодой госпожи, как величайшим сокровищем дружины.

Но один из них, стоявший слева от Свенгельда, в малиновой сорочке и голубом кафтане, спущенном с одного плеча, глядел на Кольберна с улыбкой тайного торжества. Асмунд знал, что награжден отличием, какого Кольберн не смог бы купить за всю свою знатность, славу, силу и богатство.

– Я приехал, чтобы поблагодарить тебя, госпожа, – выпив мед, Кольберн повернулся к Прекрасе, – и добрых дис, которые послали тебя мне на помощь. Кольцо клятв на моей руке, – Кольберн показал гладкое золотое обручье на правом запястье, – и оно будет хранить мой обет, пока рука моя повинуется мне. Если я его нарушу – пусть эта рука в тот же миг отсохнет! Прошу тебя, госпожа, принять вот это, – он вынул из-за пазухи другое обручье, – в память о том дне, когда моя клятва была дана.

Не только кияне, но и сама Ельга-Поляница с жадным любопытством тянули шеи, чтобы получше разглядеть дар. Кольберн поднес Прекрасе один из драгоценных браслетов, что раздобыл в Греческом царстве – собранный из подвижно соединенных между собой золотых номисм, где на каждой было отчеканено изображение цесаря в венце и с крестом в руке. По гриднице пролетел изумленный и восторженный гул. Золото – наилучшее средоточие удачи, и Кольберн сейчас передал Прекрасе нечто большее, чем часть своей греческой добычи.

Прекраса положила браслет на запястье и протянула руку к служанке, чтобы застегнула. Щеки у нее горели от сознания своего торжества. Впервые за три года она значила в этой гриднице больше, чем Ельга-Поляница, получила почести выше и дары драгоценнее. На нее, а не на дочь старого Ельга, были сейчас устремлены сотни удивленных, восхищенных, почтительных взглядов. Сегодня она чувствовала себя законной обладательницей священного имени Ельга, наравне с его родной дочерью. Снова сев на свое кресло у подножия Ингерава стола, – муж радостно улыбался ей, довольный ее успехом, – она накрыла подарок пальцами другой руки, спеша напитать свою кровь божественным огнем и мечтая навсегда сохранить чувства этого мгновения. Ощущение пламенных крыльев за спиной…

Ингер, обрадованный таким приятным исходом дела, которое изначально грозило ему позором, потерей стола и даже смертью, устроил пир в честь выздоровления Кольберна и примирения с ним. На пиру тот много рассказывал о походе по Вифинии, о взятии греческих городов. Дорогие одежды Кольберна и его приближенных доказывали, что поход был удачным, но не всем так повезло. Еще пока Кольберн со своим войском был в Вифинии, до него доходили слухи о том, что на южных окраинах этой же области орудуют еще какие-то русы. Как и догадывался Свенгельд, часть варягов прорвалась сквозь строй огненосных хеландий в Мраморное море. Но только зимой, уже будучи в Корсуньской стране, Кольберн от своего друга, стратига Дионисия, услышал об их судьбе. Удачи тех варягов хватило только на путь в один конец: в Мраморном море они оказались как в ловушке, а когда в начале осени попытались прорваться через Боспор Фракийский в обратном направлении и уйти на север, в Греческое море, их снова встретили огненосные хеландии и на этот раз уничтожили всех. Так рассказывали греки, и ни один человек из той, третьей части русского войска не вернулся, чтобы опровергнуть их хвастливые рассказы.

– Греческие молнии пожгли их всех до единого! – повествовал Кольберн. – Но и неудивительно: мощь единого бога велика, карающая сила его неотвратима, а среди тех людей, видимо, не были никого с достаточно сильной удачей, чтобы ему противостоять. Из тех вождей, что водят дружины по морям в поисках славы и добычи, чуть ли не каждый называет себя морским конунгом, но кровь истинных конунгов течет в жилах далеко не у каждого!

Прекраса опустила глаза, надеясь, что Кольберн не станет расспрашивать о ее происхождении – иначе восторженное уважение, которое она сумела ему внушить, могло бы пострадать.