Последняя жатва

Варвара Кузьминична была довольна результатом своего выезда. Она провела в колхозе полный день, ездила на поля, лично, наблюдала закладку сенажа в ямы, посетила фермы, разговаривала с бригадирами, начальниками производственных участков, заведующими фермами, шоферами, рядовыми колхозниками; фамилии этих людей, а также наиболее важное из того, что Варвара Кузьминична от них слышала, было занесено в ее тетрадку, и никто бы не смог после таких добросовестных трудов упрекнуть ее, что она знакомилась с порученным ей вопросом наскоком, верхоглядно, не вникая в детали. Материала для отчета о выезде в колхоз собралось достаточно, и, сидя в машине, под шум мотора и колес, Варвара Кузьминична обдумывала, что следует сказать в райисполкоме, в районном управлении сельского хозяйства, а что может хорошо, впечатляюще прозвучать в райкоме. Этим ее деловым, сосредоточенным размышлениям сопутствовало отрадное для Варвары Кузьминичны чувство, что теперь по крайней мере с полмесяца, пока не возникнут какие-нибудь сложности на уборке, ей не придется выезжать в колхозы, отрываться от дома, что при ее пожилом возрасте и расстроенном здоровье совсем нелегко и недешево ей обходится; на людях, забывая свои недуги, она держится бодро, даже удивляет своей неутомимостью, но после каждой поездки – несколько дней недомогания, разбитости, повышенное кровяное давление, таблетки, успокаивающие печень…

Люба Махоткина, Володька Гудошников, их нескладная жизнь, которой Варвара Кузьминична занималась с таким видимым жаром и заинтересованностью, уже отошли в ее сознании в сторону, – каждый день у нее такие беседы, и переживать их долго нет никакой физической возможности, как не может врач болеть и волноваться за каждого больного, которых ежедневно осматривает на приеме. Конечно, хорошо, если они придут к согласию, Варвара Кузьминична первая порадуется такому исходу этой истории, еще одно доброе дело прибавится к тому, что она сделала людям за долгую свою хлопотную службу в районе. Ну, а если и нет – она не виновата, со своей стороны она предприняла все ей положенное, колхозный парторг – свидетель ее стараний, она и тут честно исполнила свой долг, и ни в чем упрекнуть ее нельзя…

Михаил Константинович сидел в это время в своем кабинете за разложенными на столе бумагами, пытался писать статью, собирал мысли, но они тут же рассыпались, перескакивали на другое.

Состоявшийся в парткоме разговор и для него был уроком. Он много получил их с тех пор, как стал секретарем, – и явных, прямых, преподанных в порядке инструктажа, указаний, и неявных, от жизни и людей, таких, что только он сам знал, что ему предстоит подумать, осмыслить, понять, сделать выводы. Он вспоминал весь ход беседы, свое неловкое чувство, державшееся в нем с начала и до конца, которое он не мог назвать и объяснить ни тогда, ни сейчас, то, как из-за этого чувства спасовал, когда Варвара Кузьминична хотела, чтобы он оказал ей подмогу, и он был должен, обязан это сделать, и переживал это как некий свой провал в той роли, которую он нес на себе, как партийный секретарь.

Контрастом и образцом в этой ситуации была Варвара Кузьминична. Он вспоминал, как уверенно, не испытывая внутренних сомнений, сразу находя четкие фразы, формулировки, вела она себя в разговоре, как твердо держала она нужную линию, крепкую силу ее голоса, от которой ее формулировки делались еще разительней и напористей, и думал, что он никогда так не научится и никогда так не сможет. Не в первый раз он думал так о себе, подобное случалось с ним и прежде, в особенности после разбирательства таких вот личных, «персональных», дел, но сегодняшний стыд терзал его, как вонзившаяся заноза, и снова, совсем уже неотвязно, настойчиво просилась мысль, что надо откровенно признаться в своей непригодности, слабости да и вернуться к прежней своей профессии и должности – к коровам, телятам, овцам. Там ничто не заставляет испытывать такую сложность и раздвоенность чувств, там он каждую минуту, в любой ситуации был во всеоружии опытом выработанных знаний, в его руках были по-настоящему верные правила, и задача его состояла только в том, чтобы твердо и точно их применять…

Люба из правления пошла не домой, не за ребятами в детсад, не в магазин, где надо было купить сахару, подсолнечного масла, крупы, спичек, – пошла в библиотеку. Отперла замок, закрыла изнутри дверь. В глубине комнаты, между полками с книгами, был тесный уголок, где она вешала плащ или пальто, переодевалась в синий рабочий халатик, пила в свой перерыв чай, пристроившись возле маленькой тумбочки. В этом укромном уголке, в котором Люба бывала только одна, в котором она столько про себя передумала, который любила, как свое убежище, где ее никто не увидит, где в иные минуты можно скрыть от людей свое лицо, она прислонилась к стеллажу и заплакала, всхлипывая, вздрагивая плечами. Так выходила из нее душевная боль, которая не могла излиться никак иначе, только слезами.