Последняя жатва

Последнюю фразу Клавка произнесла с вызовом, ей хотелось слышать от Володьки о его чувствах к ней. Как многие женщины, про себя она не верила в такие слова, но тем не менее хотела их слышать, хотела, чтобы их произносили почаще, ворковали над ее ухом нежно, ласкательно, как в некоторых кинофильмах; Клавка млела и умилялась от таких сцен, даже слезы капали из ее глаз. Володька же не баловал ее ласковыми словами, он вообще их не говорил, будто не знал ни одного такого слова, – даже в постели, когда самое время для нежности, воркования. Эта его сухость вызывала у Клавки досаду, порою даже злость.

– Допустим, соскучился, – с не сходящей с его губ усмешкой ответил Володька, будто говоря это только в шутку и не скрывая ее. С Клавкой он всегда держался так – без серьезности, свысока, снисходительно, точно одаривая ее своими посещениями и тем, что позволял Клавке любить себя, угощать, хлопотать возле него. Чтоб не зазнавалась, не вообразила, что он уже у нее в плену. С женщинами, как учили его товарищи постарше, только так и надо, не то сразу попадешь в капкан. – А жизнь, работа… – с ленцой, неохотно, растягивая слова, проговорил он медленно, с набитым ртом. – Чего про это рассказывать? Жизнь как жизнь, работа как работа, – нормально. Уборка вот скоро, придется вкалывать… Тогда уж не вырвешься, до самого конца.

– Я сама к тебе приеду! – смеясь, пообещала раскрасневшаяся Клавка.

– Я те приеду! – хмуро сказал Володька. – И так языками молотят больше, чем след…

– Ну и пусть молотят. Чего тебе бояться? Иль ты не вольный казак, жена с тебя отчета может спросить?

– Спроса с меня никому нет, а только соваться туда на глаза людям нечего!

– Я ж по своим делам приеду, не прямо вот к тебе.

– Все равно.

– А я приеду! – Клавка разыгралась, шутила.

– Давай, вали. А вот это – видала? – Володька поднял здоровенный кулак с черной шерстью на запястье. – Мигом назад вылетишь.

Володька понимал, что это только веселый разговор. Клавка, конечно, не поедет в Бобылевку. И все-таки не мог сдержать себя, злился, зная, что выглядит глупо и этим еще больше подзадоривает Клавку.

– Ух ты, какой грозный! Посмотрите на него – огонь из глаз и дым из ушей! – Клавка игриво ударила его по руке. – А, знаю, ты там себе кралю завел, потому и не пускаешь! На два фронта действуешь? Смотри, дознаюсь! Я ей, вражине, перья-то выщиплю! Такого красавчика, такого мужика отменного – да кому-нибудь отдать? Да никакая лиходейка от меня такого подарка не дождется. Я лучше в Хавке утоплюсь, чем без моего милого, любимого остаться…

Вскочив со стула, Клавка обежала стол, упала Володьке на плечо, обняла его, прижалась головой.

– Володенька, счастье мое… Кругом мужиков столько, один другого лучше, все липнут, чисто кобели, за подол чуть не хватают, а я тебя, золотце, выбрала, ни на какого больше смотреть не хочу, потому что ты для меня милей всех, лучше тебя во всем свете не найти…

Она терлась щекой, лицом о его плечо, руку. Потом стала порывисто целовать его – в губы, нос, брови, глаза, лоб, ухо, – куда только попадал ее рот. Она разом и ревновала Володьку, и изливала свою будто бы неистовую, безграничную любовь, и льстила ему, хваля, возвышая его качества. Губы ее сильно пахли луком, от громких чмокающих, вприсос, поцелуев все лицо Володьки стало мокрым, он отстранялся, но Клавка ловила его руки, зажимала, чтоб он не мешал ей целовать. Черт ее разберет, эту Клавку, сколько во всем этом настоящего, а сколько деланного, пьяного, все той же ее не слишком искусной, однако же могущей действовать на мужское сердце игры…

Два часа спустя Клавка уже не играла нисколько, в каждом слове, в каждом движении своих чувств, сопровождавших ночной их разговор, полностью была сама собой, настоящей, подлинной Клавкой.

Они лежали в темноте на кровати, устало-удовлетворенные друг другом, на смятых простынях и подушках. Оставалось только спать. «Ригонда» едва слышно мурлыкала полуночной музыкой. Клавка поглаживала Володьку по груди, потеребливая густые, жесткие волосы. Володька уже плыл куда-то на зыбких, укачивающих волнах. Вдруг она спросила, совершенно трезво, деловито, как будто ни капли не пила и долгие их ласки, объятия нисколько ее не разнежили, не погрузили в сладкое, туманное полузабытье:

– Твоя жена на развод подала, я слышала?

Володька почувствовал, что это известие она держала в себе весь вечер, – смеялась, пела даже, веселила Володьку, кокетничала, замирала в его объятиях, а сама каждую секунду помнила про этот слух и обдумывала, выбирала, когда лучше всего приступить к Володьке с разговором.

– Ну? – невнятно, полусонно, буркнул он, лицам в пуховую подушку.

– Подала?

– Кто тебе говорил?

– Люди. Так подала?

– Ну, подала.

– И ты мне об этом не говоришь?

– А чего говорить?

– Володенька, милый, мы ж с тобой так долго этого ждали!

Володька засопел, ответил не сразу:

– Еще неизвестно, разведут или нет.

– Почему же нет? Жена сама заявление написала. Два года вы уже как не живете, всем известно. Она тебя не ценит, не уважает…