Последняя жертва

Я продолжала идти, остановившись лишь на секунду, когда повернула последний раз и увидела тусклый свет в конце узкого туннеля. Удостоверившись, что последний из ребят забрался в водосточную трубу и исчез из виду, я сама полезла в эту трубу. Я убедилась, что они на самом деле ушли, но больше меня заботило то, что было позади. Я не сомневалась, что там кто-то был, и поклялась, что, если мне удастся выбраться отсюда целой и невредимой, больше не буду вмешиваться в странные события, творящиеся в поселке. Что бы ни происходило, все разрешится и без меня. С меня довольно.

До выхода из трубы оставалось метра три. Быстрый взгляд назад — не появился ли кто из туннеля? Два метра, один. Я пробралась через густые стебли и тяжелые листья огромных кувшинок — и вот я опять на твердой земле.

С каким облегчением я выпрямила спину! Я огляделась, увидела звезды, которые играли со мной в прятки, когда их застили тучи, деревья, качающиеся на ветру, старые дома, поскрипывающие при порывах ветра, но, в принципе, такие крепкие и знакомые. На лужайке я была одна.

Через пять минут я уже была у крыльца своего дома и не сводила глаз с большого цветочного горшка, стоящего на крышке люка, ведущего в подвал. Горшок двигали.

Лишь на десять сантиметров вправо, но я не могла ошибиться. Даже в лунном свете четко виднелись мокрые следы на том месте, где цветок стоял раньше. Кто-то сдвигал горшок с люка, а потом, вероятно, спешно скрылся и не поставил горшок на место.

Зачем было это делать?

Поэтому, вместо того чтобы запереть двери на все засовы и не торопясь принять ванну, я стала изо всех сил толкать тяжелый цветочный горшок. Мне понадобилось несколько минут, но в конце концов удалось сдвинуть его с люка. Зачем кому-то понадобилось двигать цветок? Изнутри лаз заперт на висячий замок и задвижку. Не ожидая никакого подвоха, я ухватилась за железное кольцо, чтобы поднять крышку люка, и потянула на себя.

И чуть не упала вместе с крышкой. Дверь была вырвана с петлями, мой подвал оказался открыт. Я быстро осмотрела крышку. Задвижка и висячий замок держались крепко, но сама деревянная коробка сгнила и легко оторвалась от креплений. Из подвала, когда горшок стоял на месте, люк выглядел совершенно нетронутым. Но теперь (ясно, как и то, что на моем лице шрам) попасть в подвал, а оттуда в дом — детская забава.

По крайней мере мне это было ясно — после того как я передвинула тяжелую кадку. Кто-то опять побывал у меня в доме. Внезапно мне стало холодно, я водворила на место крышку люка и горшок и вошла в дом — через парадную дверь.

Я заперла дверь в подвал на засов, придвинула к ней кухонный стол и стала искать, что бы тяжелое положить на него. Я поставила на стол микроволновку и чугунную кастрюлю, после чего почувствовала себя полной дурой. Потом я обыскала дом, на случай если где-то притаился незваный гость, проверила и перепроверила замки и задвижки на окнах и дверях. В душ я пойти не решилась — я ужаснулась, представив, что из-за шума льющейся воды не услышу, как кто-то подкрадывается ко мне. Набрала воду в ванну и, когда смыла речной запах, пошла в спальню, взяла мобильный и принесла из кухни острый нож. И то и другое положила под подушку. Но заснуть все равно не смогла. Я еще раз обошла дом.

Когда ходила по темным комнатам первого этажа, мне показалось, что я заметила на улице какое-то движение: кто-то ломился через кусты, растущие у задней стены дома, но в дверь никто не постучал, никто не стал скрестись в окно или звать меня по имени.

Опять поднялась в спальню, задремала, но внезапно проснулась от стука ветки в оконное стекло. Я лежала, наблюдая, как в лунном свете листья деревьев рисуют на стенах причудливые узоры, и поняла — сегодня мне больше не уснуть. Потому что, когда на следующий день взойдет солнце, я должна буду попрощаться с матерью.

Петь меня научила мама. Она рано, когда я еще была ребенком, поняла, что музыкантом мне не стать, но мой голос вселял надежду, и это ее радовало. Мы пели по нескольку часов подряд, в нашей музыкальной комнате мы всегда репетировали одни. Отцу хватало его проповедей, а у Ванессы абсолютно не было слуха, еще лет в шесть ей запретили прикасаться к ударным инструментам — из-за того что она их безбожно терзала. Временами, когда мы с мамой пели вместе, казалось, что мы одни во Вселенной, — и я очень любила эти минуты.

Наши уроки продолжались, мой голос набирал силу и красоту, поэтому одним из заветных маминых желаний стало мое выступление на публике, хотя бы перед небольшой аудиторией, например в школе или церкви. Она хотела, чтобы я стояла перед людьми и давала им повод таращиться на меня — ее гордость, а не позор. Полагаю, она бы считала это моим исцелением, а своим искуплением. На это я так и не отважилась.

Но этой ночью, глядя на игру теней в своей комнате, словно на призраки несбывшихся надежд, я поняла почему. Если бы я исполнила ее самое заветное желание, я потеряла бы ту власть, какую имела над ней.