Последняя зима

- А помнишь, как штурмовали Брагин? Помнишь первые операции у Маневичей? А бои с бульбашами в Цуманских лесах? А бои в сорок втором на Черниговщине?..

Помнят, все помнят, нельзя такое забыть! У многих покидающих нас, особенно у раненных сравнительно легко, от этих воспоминаний сумрачнее, беспокойнее становятся лица. С надеждой ищут они глазами главного хирурга доктора Гнедаша. А что, если опять его попросить? Не оставит ли?! Но все знают: просьбы будут напрасны. Списки отъезжающих окончательно утверждены. И сколько уже говорилось, разъяснялось, что эвакуация раненых проводится в интересах дела...

Мы с Дружининым идем от саней к саням. Прощаясь, стараемся настроить раненых на веселый лад, шутим, подбадриваем, а у самих тоже кошки скребут на сердце. С золотым расстаемся народом! Вот лежит на розвальнях, окруженный провожающими его бойцами, командир 3-го батальона Петр Андреевич Марков. От Брянских лесов до берегов Западного Буга провел он своих партизан. Десятки труднейших боев, с полсотни подорванных эшелонов на счету у Маркова, недавно представленного к званию Героя Советского Союза. Какой это несгибаемый коммунист, талантливый командир, какой хороший товарищ! Полученная Петром Андреевичем тяжелая, упорно не заживающая рана потребовала и его отправки.

Заметив наше приближение, Марков что-то шепнул партизанам, и те моментально разбрелись по сторонам, оставив его одного. Ну, ясно, Петр Андреевич хочет говорить с нами по секрету, однако каков секрет, угадать нетрудно.

- Ошибочка вышла у медицины, - начинает Марков. - Чувствую себя превосходно! Через два-три дня могу вернуться в строй. А этот бюрократ в, белом халате Гнедаш слушать ничего не хочет! Надеюсь, Алексей Федорович и Владимир Николаевич, вы сейчас же отмените приказ о моей эвакуации.

- Какая эвакуация?! Ты едешь помочь Лысенко получить боеприпасы, хитрит Дружинин. - Попутно не мешает, конечно, проконсультироваться в тыловом госпитале... Воспользоваться случаем! От тыловых медиков и зависит - отпустят ли тебя назад...

- Черта с два вырвешься! - вздыхает Марков. - Впрочем, сбегу, если добром не отпустят... Поймите, что батальон свой терять жалко!

- Вот насчет этого, Петр Андреевич, не беспокойся! - говорю я. Возвращайся к нам здоровым, отдохнувшим, примем с распростертыми объятиями, и батальон получишь тот же. Даю тебе слово!

Мы прощаемся с Марковым и шагаем дальше. Под огромной разлапистой елью сидит на ящиках из-под тола Максим Титович Глазок с дочерью и сыном. Старого Глазка мы отправляем домой.

- Где подарок? Надо, чтобы подтянули сюда, - тихо говорю я Дружинину.

- Сейчас распоряжусь! - кивает Владимир Николаевич и поворачивает обратно.

Я подхожу к партизанскому семейству. Старик сразу же выкладывает свои претензии:

- Як же так, Олексей Федорыч?! Мени приказано ехать, а малы диты одни остаются... Кто же за ними присмотрить? Кто держать в руках будет?

- Так, значит, ты мне, Максим Титович, дальнейшее воспитание Миши и Поли не доверяешь?

- Доверяю. Тильки дуже богато у вас таких дитей, за всеми и не поспиешь углядывать... Уж вы лучше, товарищ генерал, меня с ними оставьте!

- А мамашу вам не жалко? Сколько уже времени одна! - негромко говорит Миша.

- Молчи, сосунок! - сердито машет на него рукой Максим Титович.

- Михаил прав, - говорю я. - Пора вам и до дому, дядя Максим! А скоро и мы, кто помоложе, домой вернемся. За детей не беспокойтесь, присматривать буду... Да и какие они дети! Миша собственными руками шесть эшелонов подорвал, Поля - давно невеста.

- Во-во! Тильки о женихах и думае. Не розумие, дуреха, що женихи да свадьбы - це вже послевоенное дило! Совсем тут без меня избалуется...

- Поля - отличная санитарка, недавно ее медалью наградили, напоминаю я. - Нет, в добрый путь, Максим Титович! Поезжай, поработай хорошенько в колхозе, там твои руки ох как нужны! Привет и низкий поклон всем черниговцам от нас передай...

В это время на возке, запряженном парой добрых коняг, подъезжает Дружинин. Довольно объемистая поклажа в санях укрыта брезентом и стянута веревками. Соскочив на дорогу, Владимир Николаевич весело спрашивает:

- О чем споры и семейные раздоры?

- Да вот бунтует Титыч, не хочет домой уезжать, - сообщаю я.

- Как же так! А мы ему подарок приготовили, ему и колхозу. Принимай, товарищ Глазок! От всего нашего соединения подарок. Коней в колхоз сдашь, пригодятся там сейчас кони, а остальное лично тебе, есть тут продукты, есть одежка-обувка.

Старик растроган подарком. По-крестьянски передаю ему вожжи из полы в полу. И я и Дружинин крепко с ним обнимаемся.

Попрощались и с Павлом Мышлякевичем, уезжающим на Большую землю вместе с женой и дочкой. Благодаря искусству Гнедаша лицо тяжелораненого минера выглядит теперь совсем хорошо.

Затем идем к гражданской части обоза. На санях - укутанные потеплее ребятишки, женщины, инвалиды и старики. Тут много еврейских семей. Высокий, совсем уже древний старец, подняв руки к небу, вдруг начинает что-то выкрикивать нараспев. Женщины поддерживают его одобрительными по интонациям, но абсолютно непонятными мне возгласами.