Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945

Рассказ Ханны Рейтч о последнем посещении гитлеровского бункера был неоднократно опубликован[178]. Это драматическое и напыщенное повествование; поскольку излишняя напыщенность и излишнее красноречие затеняют факты, мы можем усомниться в некоторых деталях этого рассказа и даже их опровергнуть. Сама Ханна Рейтч признала это – по крайней мере, отчасти. Тем не менее ее сообщение остается бесспорным в качестве источника сведений об определенных событиях[179]. Авторство некоторых особенно пылких пассажей вызывает серьезные сомнения, но мы можем отвлечься от всех этих стилистических излишеств. Мотивы, заставившие Рейтч полететь в Берлин, нам неизвестны, но зато сам полет позволяет высветить одно ее несомненное качество – личное мужество. Два ее перелета с Греймом – в Берлин и из Берлина – были так же опасны и волнующи, как ее многолетняя работа летчиком-испытателем.

Прибыв в Рехлин в ночь с 25 на 26 апреля, Грейм и Рейтч хотели дальше лететь на вертолете, чтобы приземлиться в саду имперской канцелярии или на какой-нибудь городской улице. Однако по прибытии в Рехлин они обнаружили, что единственный вертолет был поврежден. Однако пилот, который возил Шпеера в Берлин и обратно, оказался на месте. Ему приказали повторить полет по тому же маршруту. Лететь предстояло на «Фокке-Вульфе-190». Место в нем было только для одного пассажира, но Ханна Рейтч не хотела упустить возможность поучаствовать в захватывающем спектакле. Так как она отличалась маленьким ростом и Грейм не возражал взять ее с собой, полетела в хвостовом отсеке, куда протиснулась сквозь аварийный люк. В полете их сопровождали сорок истребителей. На бреющем полете им удалось прорваться сквозь плотный огонь русских зенитных батарей и сесть в Гатове, на единственном берлинском аэродроме, который пока оставался в руках немцев. В Гатове они сели всего с несколькими пробоинами в крыльях, однако среди истребителей сопровождения были большие потери.

Из Гатова Грейм попытался по телефону дозвониться до имперской канцелярии, но это оказалось невозможным. Отыскав на аэродроме тренировочный самолет, он решил лететь на нем в город и совершить посадку на улице, в непосредственной близости от канцелярии. Остатки немецкой эскадрильи отвлекли на себя огонь русских, а Грейм поднял самолет в воздух. Теперь он сам был за штурвалом, а Рейтч сидела в самолете как пассажир. Поднявшись чуть выше верхушек деревьев, они полетели к Бранденбургским воротам.

Под ними, в районе Груневальда, шли уличные бои. Через несколько минут очередь из русского пулемета пропорола брюхо тренировочного самолета. Грейм был легко ранен в ногу. Рейтч, склонившись через его плечо, удержала самолет и посадила его на Восточно-западную ось. Там Грейм и Рейтч остановили машину, которая доставила их в имперскую канцелярию. По дороге Грейму оказали первую помощь. В бункере его осмотрел доктор Штумпфеггер и наложил на стопу повязку. Был седьмой час вечера 26 апреля.

В хирургический кабинет пришел Гитлер, чтобы приветствовать Грейма. На лице фюрера, по словам Рейтч, читалась искренняя благодарность. «Даже солдат, – сказал он, – может не выполнять заведомо бессмысленный приказ». Гитлер спросил Грейма, знает ли он, зачем его вызвали в имперскую канцелярию. Грейм ответил отрицательно. «Дело в том, – заговорил Гитлер, – что Герман Геринг предал меня и Отечество. За моей спиной он начал переговоры с врагами. Это был бессовестный и трусливый акт! Вопреки моим приказам, он отправил мне бесстыдную телеграмму, в которой напомнил, что когда-то я назначил его своим преемником, и теперь, когда я не могу больше управлять страной из Берлина, он готов занять мое место и править из Берхтесгадена. В конце телеграммы он заявил, что если не получит ответа до половины десятого вечера того же дня[180], то будет считать это моим согласием!»

Во время этой речи из глаз Гитлера текли слезы. Голова была бессильно склонена, лицо страшно побледнело. Когда Гитлер протянул Грейму телеграмму Геринга, она тряслась в его руке. Пока Грейм читал, Гитлер, тяжело и поверхностно дыша, смотрел на него. Лицо фюрера подергивалось. Внезапно он начал кричать:

– Это ультиматум! Не осталось ничего! У меня не осталось ничего! Все меня предали, нет такой низости, такого бесчестья, какие не свалились бы мне на голову, а теперь еще и это! Это конец. Ничего поправить уже нельзя!»[181]