Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945

В действительности, конечно, это был сплошной обман: фальшивые эмоции и соответствующие им слова произносились очень легко, а будучи произнесенными, легко воспринимались как истинные и трогательные – по врожденному свойству незрелого тевтонского ума. Состязания в услужливости при дворе всегда отвратительны, но в соединении с велеречивой ложью они становятся просто тошнотворными. На самом деле, как оказалось впоследствии, очень немногие из тех, кто так горячо выражал свое стремление к коллективному самоубийству, проявили эту героическую решимость на деле. Да, Риттер фон Грейм, когда оставшаяся без лечения рана через месяц лишила его возможности передвигаться, проглотил, попав в плен, свою капсулу с ядом. Возможно, один-два других придворных сделали то же самое, попав в русский плен. Интересно, однако, было наблюдать, как эти решительные потенциальные самоубийцы, находясь в добром телесном и душевном здравии, подобострастно рассказывали захватившим их в плен британцам и американцам о том, что никогда не чувствовали себя чем-то обязанными нацистской Германии.

О Гитлере, по крайней мере, можно сказать, что его эмоции и чувства были подлинными. Он, во всяком случае, твердо решил умереть, если падет Берлин. И все же – так велика была его уверенность, периодически сменявшаяся отчаянием, – даже теперь он все еще верил, что город можно спасти. Да, Гитлер был готов умереть, если Берлин падет, но ему казалось невозможным, что город будет сдан, если в нем находится фюрер. Видимо, он считал себя своего рода щитом Афины Паллады, тотемом, одно присутствие которого делает любую крепость неприступной. «Если я оставлю Восточную Пруссию, – сказал он когда-то Кейтелю в Растенбурге, – то Восточная Пруссия падет. Если же я останусь, она будет держаться». Кейтель убедил Гитлера покинуть Восточную Пруссию, и она пала. Но теперь Гитлер не собирался покидать Берлин, и, следовательно, Берлин не сможет пасть. Так он баюкал себя и держался, сидя в сокращавшемся, как шагреневая кожа, пространстве подчиненного ему города, ожидая прихода армии Венка, ради которого юнцы из гитлерюгенда жертвовали жизнью, защищая мосты через Хафель. На самом деле армия Венка была уже давно разбита; но Гитлер уже привык – от долгого сидения в бункере – управлять операциями несуществующих армий, навязывать свою стратегию и тактику, распределять воображаемые силы, подсчитывать выигрыш, оценивать успех, а затем, когда выяснялось, что результат операции оказывался плачевным, проклинать своих генералов за измену. В эти последние дни он пространно излагал тактику, благодаря которой Венк освободит Берлин. Расхаживая по бункеру (опять-таки, если верить приукрашенным рассказам Ханны Рейтч[193]), он размахивал картой Берлина, которая расползалась на глазах от его потных рук, и объяснял каждому случайному визитеру хитросплетения военных операций, благодаря которым им всем удастся спастись. Иногда он вдруг принимался громким голосом отдавать команды защитникам города; иногда раскладывал карту на столе, склонялся над ней и по-разному расставлял на ней пуговицы – символические утешительные обозначения идущих на освобождение Берлина армий. В тропическом климате бункера эмоции и убеждения часто меняли свое направление. Никто, за исключением самого Гитлера, уже давно не верил в армию Венка, но ни один даже не пытался разубедить Гитлера; и в какой-то момент хор, который только что пел lamentoso, охваченный отчаянием и предчувствием самоубийства, принимался за allegro vivace, торжествующе прославляя скорый приход армии Венка[194].