Последние дни Помпеи

— Да, подарок от благородного Помпония.

— Подарок? Мне казалось, ты говорила о каком-то приезжем?

— Ну, да. Это одно и тоже: приезжий чужеземец в то же время — подарок городу! Знай же, старый брюзга, что это превосходный молодой тигр для предстоящих представлений в амфитеатре. Слышишь ли ты, Медон? О, как будет весело! Я просто спать не буду, пока не увижу его; он должно быть ужасно хорошо рычит.

— Бедная дурочка! — сказал Медон.

— Не называй меня дурой, старый грубиян! Это прелесть — такой тигр! А если бы еще нашли кого-нибудь выбросить ему! Подумай только: теперь есть и лев и тигр, и если не найдется пары преступников для них, то ведь нам придется смотреть, как эти звери будут есть друг друга… Постой-ка! Ведь твой сын в гладиаторах, — такой красивый, статный юноша, — не можешь ли ты уговорить его, чтоб он вышел против тигра? Попробуй, право, Медон! ты бы сделал мне этим большое одолжение; мало того, ты был бы просто благодетелем всего города. Постарайся!

— Ступай, ступай, куда идешь!.. Подумай лучше о своей собственной опасности, чем так шутить над смертью моего бедного мальчика, — с горечью сказал раб.

— Моя собственная опасность? — спросила девушка, испуганно озираясь. — О боги, защитите меня! — воскликнула она и схватилась руками за талисман, надетый на шее. — Моя собственная опасность, — да какая же грозит мне беда?

— А разве землетрясение, бывшее несколько ночей тому назад, не было предостережением? Разве это не означало: готовьтесь к смерти, наступает конец всему?..

— Вот еще глупости! — заметила девушка, оправляя складки своей туники. — Ты вечно теперь выдумываешь что-нибудь, точно эти назаряне… Пожалуй — и ты такой же? Ну, некогда мне с тобой болтать, старый ворон, ты все больше и больше стареешь, прощай! О, Геркулес, пошли нам кого-нибудь для льва, а также уж и для тигра!..

И напевая какую-то веселую песню, девушка направилась легкими шагами к набитой народом гостинице, слегка приподняв от придорожной пыли свою тунику.

— Мой бедный сын! Ради забавы таких легкомысленных созданий ты будешь обречен на смерть! — со вздохом прошептал старый Медон. — О, вера Христова, я всей душой должен быть привязан к тебе уже ради одного отвращения, которое ты вселяешь к этим кровавым игрищам.

Грустно поник он головой и сидел тихо, погрузись в свои думы, время от времени вытирая рукавом глаза. Сердцем он был у своего сына, — того молодого гладиатора, которого Бурбо обозвал тогда молокососом. Медон не заметил, что от города быстро приближался кто-то, направляясь прямо к нему. Он поднял голову только тогда, когда подошедший остановился перед ним и нежно его окликнул:

— Отец!

— Сын мой, мой Лидон! Это ты? — воскликнул обрадованный старик. — А я мыслями только что был с тобой.

— Очень рад, — сказал сын, почтительно касаясь его колен и бороды. — Скоро, быть может, навсегда останемся вместе, не только мысленно…

— Да, мой сын, только не на этом свете, — печально возразил старик.

— Не говори так, отец; смотри бодрее, как я. У меня твердое убеждение, что я выйду победителем, и тогда за деньги, которые я получу, я покупаю тебе свободу!

— Не греши, мой сын, — сказал Медон, поднимаясь потихоньку и уводя Лидона в свою собственную маленькую горенку, примыкавшую к прихожей. — Твои побуждения благородны, благочестивы и полны любви, но дело твое — греховное, — продолжал старик, убедившись, что их никто не подслушивает. — Ты рискуешь жизнью ради свободы отца — это еще простительно, но ведь твоя победа будет стоить жизни другому. А это — смертный грех, которого ничем нельзя оправдать. Оставь это! Пусть лучше я останусь всю жизнь рабом, чем покупать свободу такою ценой!

— Тише, отец, тише! — начал немного нетерпеливо Лидон. — С этим новым вероучением, о котором, — прошу тебя, — ничего мне больше не говори, потому что боги, даровав мне силу, лишили совершенно ума, и я ни слова не понимаю из того, что ты мне часто проповедуешь, — с твоим новым вероучением, — говорю я, — ты приобрел очень странные понятия о том, что правильно и что неправильно! Прости, если я причиняю тебе боль, но подумай только, с кем я буду бороться? Ведь если б ты только знал несчастных, между которыми я нахожусь ради тебя, то ты бы сказал, что я очищаю землю от жестоких людей, если я уберу кого-нибудь из них с дороги. Это — звери, жаждущие крови; дикие, бессердечные изверги, которых ничто не привязывает к жизни, которые хотя не знают страха, но не знают за то ни благодарности, ни сострадания, ни любви. Они созданы для своего ремесла, а это значит — убивать без сожаления и умирать без страха. Разве твои боги, как бы ты их ни называл, могут гневаться, глядя на бой с этими чудовищами? Ах, отец, если они посмотрят сверху на нашу землю, они нигде не увидят более святой жертвы, чем та, которую приносит благодарный сын своему престарелому отцу!