Последние дни Помпеи

Город весь как будто вымер, все улицы были пусты и их никто не встретил. Нидия шла так быстро, что раб на силу поспевал за ней, и они скоро достигли дома Саллюстия. Как забилось от радости сердце бедной фессалийки, когда привратник впустил ее и сказал, что господин его дома и может ее принять!

Рассказ слепой девушки носил такой правдивый характер, да и Саллюстий слишком хорошо знал Арбака, чтоб усомниться хоть на минуту в истине рассказа.

— Великие боги! — воскликнул он. — И уже сегодня, быть может, сейчас, Главк должен умереть! Что делать?… Я сейчас иду к претору!

— Нет, если я смею советовать, — заметил находившийся тут же его доверенный из вольноотпущенных, мнение которого Саллюстий всегда выслушивал, — претор, как и эдил, очень дорожат расположением к ним народа, а народ не захочет отсрочки и не согласится уйти ни с чем, когда ждет такого зрелища. К тому же такой шаг слишком бросился бы в глаза Арбаку, и хитрый египтянин не замедлил бы принять свои меры. Ясно, что ему очень нужно, чтоб и Кален и Нидия были припрятаны подальше. Нет, рабы твои к счастью все дома…

— Я понимаю! — воскликнул Саллюстий. — Прав, скорей только выдай оружие рабам; все улицы пусты, мы сами поспешим к дому Арбака и освободим жреца. Живей — мой плащ, доску и грифель; я все же попрошу претора отсрочить немного казнь Главка: через час мы будем в состоянии доказать его невинность. Мы что-нибудь да сделаем; беги скорей с письмом к претору, как только можешь скорее, и постарайся, чтоб оно непременно попало ему в руки… А теперь — вперед! О, боги, какая бездна злобы скрывается иногда в человеке!

Что письмо Саллюстия было передано претору и что последний, прочитав его, удивился, но не придал значения его содержанию, — уже известно читателю.

ГЛАВА XVIII. Главное действие в амфитеатре

Главк и Олинф, как было сказано выше, помещались в одной узкой камере, где приговоренные к смерти проводили свои последние часы, в ожидании ужасного последнего боя с дикими зверями на арене амфитеатра. Понемногу глаза их привыкли к темноте и они, вглядываясь друг в друга, старались прочесть, что делается у другого на душе. Во мраке темницы, их исхудавшие лица казались мертвенно-бледными, но выражение было спокойное; мужественно, без страха ожидали они своей участи.

Вера одного, врожденная гордость другого, сознание невиновности у обоих, — все это воодушевляло их, превращало их в героев.

— Послушай, как они кричат, как ликуют при виде человеческой крови! — сказал Олинф.

— Я с ужасом слушаю это, но я надеюсь на богов, — ответил Главк.

— На богов? О, ослепленный юноша! хоть бы этот последний час привел тебя, к познанию Единого Бога! Разве я не поучал тебя здесь — в темнице, разве не плакал, не молился за тебя! Забывая о своем смертном часе, я более думал в своем усердии о спасении твоей души, чем о себе!

— Благородный друг! — торжественно сказал Главк, — с удивлением и благоговением, втайне даже склонный верить, внимал я твоим речам, и будь мне суждено прожить долее, я может быть стал бы вполне убежденным твоим учеником. Но если я теперь приму твое учение, то не будет ли это поступком труса, сделавшего из страха перед смертью шаг, требующий зрелого обсуждения? Как будто только из боязни адских мучений или соблазнившись обещанием небесного рая, я отступлюсь от веры отцов! Нет, Олинф, останемся друзьями с одинаково хорошими чувствами друг к другу; я уважаю твое благородное стремление вразумить меня, а ты из сострадания будь снисходителен к моему ослеплению или упрямству, если хочешь. Как я поступлю, так мне и воздастся. Не будем более говорить об этом! Тише, слышишь, будто несут что-то тяжелое: верно уже убили гладиатора! Скоро и нас также понесут с арены в мертвецкую!

— О небо, о Христос! уже я вижу вас! — в молитвенном порыве воскликнул Олинф, поднимая руки к небу. — Я не дрожу, а радуюсь, что темница, в которой томится душа моя, жаждущая манны небесной, скоро распадется!

Главк поник головой; он сознавал разницу между состоянием своего духа и своего товарища по заключению: язычник не дрожал перед смертью, но христианин ликовал.

Со скрипом открылась дверь, в тюрьму проникла полоса дневного света, и ряд блестящих копий стражи, пришедшей за узниками, отразился на стене.

— Главк из Афин, твой час настал! — сказал какой-то громкий сильный голос. — Ждет тебя лев…

— Я готов, — сказал афинянин. — Ну, брат и товарищ, деливший со мной заключение, еще одно последнее объятие; благослови меня и прощай!

Христианин крепко обнял молодого язычника и поцеловал его в лоб и в обе щеки; громко рыдая, он орошал горячими слезами его лицо.

— Если б я мог обратить тебя, я бы не плакал! Я мог бы тогда сказать тебе: сегодня вечером мы свидимся с тобою в раю!

— Быть может, мы все же там будем, — возразил грек, — оставшиеся верными в смерти могут встретиться по ту сторону гроба. Прекрасная, любимая земля, прощай навсегда! Ведите меня, я — готов!

Он вырвался из объятий Олинфа и пошел.