Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

Когда Гленвил вошел, портрет лежал на столе. Первым моим побуждением было схватить его и спрятать, вторым – оставить на месте и проследить, какое он произведет впечатление. Решив последовать второму побуждению, я все же подумал, что лучше будет, если я покажу миниатюру в подходящий момент, и потому, проходя мимо стола, небрежно прикрыл ее носовым платком. Гленвил подошел прямо ко мне, и лицо его, обычно хранившее выражение сдержанное и замкнутое, глядело на меня открыто и смело.

– За последнее время ты переменился в отношении меня, – сказал он, – но, помня о нашей прежней дружбе, я пришел выяснить причину.

– Разве память сэра Реджиналда Гленвила не может подсказать ему, в чем дело?

– Может, – ответил Гленвил, – но я не хочу полагаться только на это. Сядь, Пелэм, и выслушай меня. Я могу прочесть твои мысли и мог бы сделать вид, что пренебрегаю ими, что они не имеют для меня никакого значения, – возможно, два года назад я так и сделал бы, но теперь я жалею, что они у тебя возникли и прощаю тебе их. Я пришел к тебе сейчас с любовью и доверием былых дней, прося, как тогда, твоей дружбы и уважения. Если ты потребуешь от меня каких-нибудь объяснений, то получишь их. Дни мои сочтены. Я покончил все расчеты с другими, готов отчитаться и перед тобой. Признаюсь тебе, я был бы счастлив, если бы у тебя осталась обо мне та дружеская память, на которую я в свое время мог притязать и которой, каковы бы ни были твои подозрения, я ничем не опорочил. Стремясь к этому, я не только следую своему собственному желанию, но прежде всего имею в виду интересы другого лица, которое мне дороже себя самого. Ты покраснел, Пелэм, – ты знаешь, на кого я намекаю: если не ради меня лично, то ради сестры моей ты должен меня выслушать.

Гленвил на мгновение остановился. Я убрал носовой платок и пододвинул к нему миниатюру.

– Припоминаешь ты вот это? – тихо сказал я.

С диким воплем, проникшим мне в самое сердце, Гленвил ринулся вперед и схватил миниатюру. Он смотрел на нее пристально, напряженно, лицо его покраснело, глаза сверкали, грудь тяжело вздымалась. Мгновение спустя он снова упал на стул в том полуобморочном состоянии, которое из-за слабости, вызванной болезнью, находило на него в минуты внезапного сильного волнения.

Прежде чем я успел оказать ему помощь, он уже пришел в себя и смотрел на меня диким, исступленным взглядом.

– Говори, – вскричал он, – говори, откуда это у тебя… откуда?.. Отвечай, ради всего святого!

– Успокойся, – сказал я суровым тоном. – На том самом месте, где был убит Тиррел, нашел я это доказательство, что ты тоже там был.

– Да, да, – произнес Гленвил каким-то отрешенным, отсутствующим тоном. Он внезапно смолк и закрыл лицо руками, но затем, словно от какого-то резкого толчка, вернулся к действительности.

– А скажи, – молвил он тихим, глубоким, радостным голосом, – была она… была она окрашена кровью убитого?

– Негодяй! – вскричал я. – Ты еще хвалишься своим злодеянием!

– Довольно! – сказал Гленвил, вставая с совершенно изменившимся, горделивым видом. – Сейчас мне не подобает выслушивать твои обвинения. Если, прежде чем на них настаивать, ты хочешь взвесить, насколько они основательны, то получишь эту возможность. Сегодня вечером, в десять, я буду дома. Приходи ко мне, и ты узнаешь все. А сейчас этот портрет слишком сильно расстроил меня. Ты придешь?

Я коротко ответил, что приду, и Гленвил тотчас же удалился.

В течение всего этого дня голова моя кружилась от какого-то сверхъестественного лихорадочного возбуждения. Ни одного мгновения не мог я усидеть на месте. Пульс мой бился неправильно, словно я был в бреду. Когда до нашей встречи оставался всего один час, я положил перед собою часы и не сводил с них глаз. Мне ведь предстояло не только выслушать исповедь Гленвила. Моя личная судьба, мои дальнейшие отношения с Эллен зависели от того, что я услышу нынче вечером. Но сам я, припоминая, как Гленвил узнал портрет, как в памяти его немедленно и невольно возникло представление о месте, где медальон был найден, сам я, при всем своем оптимизме, едва смел надеяться.

За несколько минут до назначенного времени я отправился к Гленвилу. Он был один – портрет лежал перед ним. Молча пододвинул я стул поближе к нему и, случайно подняв глаза, увидел себя в висевшем напротив зеркале. Мое лицо поразило меня. Еще явственнее, чем на лице хозяина дома, было на нем выражение страстного, всепоглощающего чувства – чувства напряженного ожидания, полного страха и надежды.

Несколько мгновений мы оба молчали. Затем Гленвил начал свой рассказ.

Глава LXIX

Под этими словами

Я прячу искорки того огня,
Которым я спален. Но ждет меня
Могилы пасть разверстая: как сенью
Гробницы я покроюсь, – так забвенье
Пускай покроет эту скорбь.

«Юлиан и Маддало»[790]