Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

– Да постыдись ты, Доусон, – промолвил Джонсон, – подтянись, будь мужчиной. Ты сейчас точно дитя малое, которое нянька напугала. Священник облегчит твою несчастную, больную совесть; будешь ты с ним сейчас беседовать?

– Да, – сказал Доусон, – да! Но ты уйди из комнаты, я не могу сказать всего, если ты тут будешь; иди, Джоб, иди. Но только не сердись на меня, я ведь не хочу тебя обидеть.

– Сердиться! – сказал Джоб. – Господь да поможет тебе, бедняга! Конечно же, я не стану сердиться. Я подожду за дверью, пока ты не побеседуешь с его преподобием, но только торопись, ночь на исходе, а священнику наверняка придет конец, если его обнаружат здесь на рассвете.

– Я скоро, скоро, – с дрожью в голосе произнес преступник, – но что это ты делаешь, Джоб, куда ты идешь? Не уноси свечи, Джоб, поставь ее у кровати.

Джоб исполнил его просьбу и вышел из комнаты, но оставил дверь слегка приоткрытой, так, чтобы слышать все подробности признания кающегося, если он будет говорить достаточно громко.

Я присел на край ложа и, взяв в свои руки костлявую руку несчастного, начал утешать и ободрять его, как только мог. Усилия мои, видимо, оказали на него самое благотворное действие, и под конец он стал умолять меня помолиться с ним вместе. Я преклонил колена, и уста мои сразу же нашли слова того языка, которым естественнее всего выражаются волнующие нас чувства, какого бы символа веры мы ни придерживались. Здесь, именно здесь, у изголовья больных или раскаивающихся в совершенном преступлении, служители бога обретают всю полноту своей власти. Именно здесь служение их носит характер божественный и сверхземной, именно здесь, когда они изливают елей на раны души и дают ей утешение, когда они врачуют разбитые сердца, поднимают поникший, униженный дух, – устами их глаголет отец небесный, который сотворил нас в благости своей и будет судить судом милости! Я встал, и после краткого молчания Доусон, жаждавший успокоить себя исповедью, начал так:

– Нет у меня времени, сэр, говорить о раннем периоде моей жизни: я прожигал ее на скаковом поле и за игорным столом, и все это, я хорошо знаю, было грехом и нечестием. Но я был парень необузданный, бездельник, падкий на всякие неблаговидные проделки. И вот, сэр, года три тому назад я впервые повстречал некоего Тома Торнтона: случилось это на состязании по боксу. Имелся у нас своего рода клуб фермеров и мелких землевладельцев; Тома избрали его председателем, и он, как человек веселый, умеющий позабавить общество и привыкший иметь дело с джентльменами, скоро стал всеобщим любимцем. Со мной он был весьма учтив, и его обхождение мне очень нравилось. Однако в то время и еще в течение двух лет я виделся с ним довольно редко, но несколько месяцев тому назад мы опять повстречались. Я находился в крайне стесненных обстоятельствах, он также, и это сблизило нас больше, чем мы, возможно, сошлись бы при ином положении вещей. Очень много времени проводил он в игорных домах, считая, что им открыт некий способ беспроигрышной азартной игры[808]. Поэтому, если ему не удавалось найти какого-нибудь джентльмена, которого он мог надувать и с которым легко было мошенничать за карточным столом, он во что бы то ни стало пытался испробовать свой непогрешимый способ. Однако я не замечал, чтобы он раздобывал таким образом много денег: и если иногда этим ли пресловутым способом или каким другим ему случалось отхватить значительную сумму, она исчезала так же быстро, как появлялась. Ясно было, что Торнтон не из тех людей, которые способны разбогатеть, ибо он во всем проявлял крайнюю расточительность – тратился на женщин, пил и всячески силился пробраться в круг людей выше его по положению, а для этого делал вид, что на деньги ему наплевать, и, если настоящие джентльмены уходили вместе с ним со скачек и петушиных боев, он старался угостить их как можно изысканнее.