Последние дни Российской империи. Том 1

— Мой принц! — с тоскою и страстью прошептала Маруся… — Мои принц!.. — и заплакала. Губы обнажили два ряда стиснутых белых зубов. Саблин нагнулся, чтобы поцеловать её губы. Они были холодны и жёстки. Он отшатнулся.

Губы опять зашевелились. Маруся приподнялась, лицо её стало прекрасно, точно выточенное из мрамора, волосы закрыли всю спину, и оттенили исхудалую тонкую шею и белую рубашку.

— Мой принц! — Она упала на подушки и затихла. Глаза ещё раз открылись на Саблина, но жизни в них уже не было. Они были тусклые и тёмные. Метнулись чёрные, густые ресницы и легли суровыми тенями на веки, и веки сомкнулись.

Саблин стоял, не зная что делать. У окна нервно плакал Коржиков. Он повернулся к постели Маруси, подошёл к ней и сложил на груди мёртвые руки. В углу завозился и заплакал ребёнок.

— Уходите! Ну! Уходите же! — сказал Коржиков, со страшною ненавистью глядя на Саблина. — Я вам говорю — уходите!

Саблин пошёл на носках в столовую. Коржиков шёл за ним. В столовой Саблин остановился. Из тихой спальни Маруси доносился беспокойный плач ребёнка. Саблин представил его себе красного, ворочающего руками и ногами, как паучок, и вдруг что-то вспомнил нужное и тяжёлое.

— А мой ребёнок? — сказал он, глядя на Коржикова. — Она просила…

— Что!.. — закричал Коржиков, сжимая кулаки. — Никогда! Не ваш ребёнок! Слышите! Я муж. Я законный муж её. По закону ребёнок мой. Понимаете! А вы кто? Кто вы такое!

Саблин молчал. Тупая боль сжимала ему сердце. Он решительно не знал, что ему надо делать.

— Ну! — крикнул Коржиков со злобою. — Скоро ли вы тут! Убирайтесь… Да скорее!..

Саблин повернулся и пошёл в прихожую. Нелепо и пошло серебряным звоном звенели шпоры, канарейка и чижик испуганно забились в клетке. Пошлый мещанский запах пригорелого лука и капусты бил в нос. В сенях на железной вешалке нагло сверкали металлические погоны его нового пальто. Все казалось диким и нелепым сном. Он торопливо напялил на себя пальто и вышел на улицу.

Мелкий холодный дождь бил по лицу и рукам. Тёмное шоссе, покрытое лужами, было пустынно. Ни одного извозчика не было видно на нём. Саблин торопливо, неровною походкою шёл по скользким доскам деревянного тротуара. В голове было пусто, и сквозь мозги его прорезывался звенящий, как колокол, и больной, как бич, возглас Маруси, полный страстной любви и муки:

— Мой принц!.. Мой принц!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Зимний дворец был ярко освещён. Все четыре подъезда — Комендантский, Её Величества, Салтыковский и Иорданский — были открыты. У каждого стоял швейцар в красной ливрее с громадной булавой и толпились лакеи и скороходы в красных фраках и кафтанах. Каждую минуту на возвышение Салтыковского подъезда въезжала карета, запряжённая крупными серыми русскими рысаками с длинными, волною расчёсанными, хвостами, дверца отворялась, и из кареты выскакивали нарядно одетые дамы и барышни, чуть прикрытые поверх бального платья мехом, или лёгким из шелка и пуха. Тихо, скрипя резинами по снегу, отъезжала карета и на смену её, нервно фыркая тонкими ноздрями, входили лёгкие ганноверские вороные кони с остриженной шерстью и короткими, чуть подрагивающими хвостами. Из подвезённого ими купе выходила дама, сопровождаемая сановником в треугольной шляпе с плюмажем или генералом в распахнутой шинели, из-под которой видна была грудь, перетянутая красною или синею лентою и сверкающая орденами и звёздами. Едва откатила эта карета, как на подъезд величаво вступил, потряхивая чёрною гривою, буланый рысак в тёмных яблоках и из санок с медвежьей полостью легко соскочил моложавый генерал в белой свитской меховой шапке с алым верхом, в лёгкой шинели с бобрами.

— Пожалуйте, ваше сиятельство.

— Вашу шинель, ваше превосходительство. Номерочка не надо. Якова спросите. Я следить сам буду. Ваши привычки знаем, — раздавались мягкие солидные голоса бритых лакеев.

В ярко освещённом вестибюле, пахнувшем дворцовым куреньем, все сильнее становился нежный аромат духов, который шёл от тонких мехов, кружевных косынок и шёлковых капоров. Дамы охорашивались перед громадным зеркалом, поправляли причёски и разглядывали свои подрумяненные морозом, волнением, а кое-где и искусно наложенной краской лица. У молодых глаза сверкали восторгом и удовольствием. Они волновались. Для многих это был первый и, может быть, последний дворцовый бал. На большие балы, кроме узкого своего придворного круга, приглашались и так называемые городские дамы, жёны и дочери сановников по особому, заранее составленному, списку.

На обнажённых юных и старых плечах блестели золотые вензеля императриц на красных лентах — институтские шифры первых учениц и горели бриллиантами шифры их Величеств, приколотые к бледно-голубым шёлковым бантам платьев фрейлин Двора.

— Тётя, да посмотг'ите же сзади. Сзади ничего не г'асстегнулось? — картаво говорила прелестная блондинка лет 25-ти, начинавшая полнеть но прекрасно сложенная, с широкою белою грудью, стыдливо прикрытою газом и кружевами шёлкового платья цвета сливок, по которому акварелью были нарисованы цветы.

— Право, Вера, все отлично.