Последние дни Сталина

Президиуму еще предстояло разобраться с некоторыми последствиями ареста Берии. Всеволод Меркулов был давним сотрудником госбезопасности, который знал Берию и тридцать лет проработал вместе с ним в Грузии и в Москве. Меркулова заставили написать Хрущеву длинное письмо, в котором тот излагал историю своего сотрудничества с Берией, чтобы помочь объяснить, как такой опытный партийный руководитель мог стать предателем. По словам Меркулова, «не бывает так, чтобы такие вещи происходили внезапно, в один день. Очевидно, в нем шел какой-то внутренний процесс, более или менее длительный». Но Меркулов смог вспомнить только то, что Берия всегда интриговал, желая продвинуться выше по служебной лестнице, что он жульничал, играя в шахматы, льстил вышестоящим и грубил подчиненным, что он «не только по-настоящему не любил товарища Сталина, но, вероятно, даже ждал его смерти [в последние годы, конечно], чтобы развернуть свою преступную деятельность». Через несколько дней после кончины Сталина Берия вызвал к себе в кабинет Меркулова и попросил его пройтись по черновику его речи на похоронах, при этом «был весел, шутил и смеялся»[496].

Другие письма были не столь полезны для партии. Небольшая группа чеченцев и ингушей написала Хрущеву из Казахстана, куда их депортировали. Для них, переживших массовое переселение 1944 года, Берия был «бессердечным людоедом и дикарем». «Он выслал нас, применяя самые жестокие методы». Дальше в письме рассказывалось о том, как целые семьи втискивали в вагоны для перевозки скота и как по пути во время коротких остановок из них выбрасывали трупы маленьких детей. О Сталине были только положительные отзывы[497]. Авторы письма винили исключительно Берию. Однако власти никогда не упоминали о депортации — ни в конфиденциальных разговорах, ни в списке обвинений, предъявленных Берии. Для Хрущева, влияние которого постепенно росло, как и для других представителей высшего руководства, такое письмо, в котором говорилось о реальных, а не о вымышленных злодеяниях, было темой щекотливой.

Еще одно письмо Маленков получил от ссыльного из Казахстана. Евгений Гнедин в свое время занимал высокую должность в пресс-службе наркомата иностранных дел. Но весной 1939 года, вскоре после снятия Максима Литвинова с поста наркома, Гнедин был арестован по обвинению в шпионаже. В своем письме он рассказывал, как Богдан Кобулов (который теперь тоже находился под арестом) со своим подручным в кабинете у Берии по сигналу самого хозяина «обработали [его] резиновыми дубинками». Они хотели, чтобы Гнедин признался в различных преступлениях, то есть «обмануть партию и правительство», но тот продолжал настаивать на своей невиновности. За свое мужество Гнедин заплатил годами, проведенными в тюрьме, трудовом лагере и ссылке. Его письмо не вошло в обвинительное заключение по делу Берии и его пособников. В нем речь шла о реальных преступлениях, а такие люди, как, например, Молотов, сменивший Литвинова на посту наркома, вряд ли хотели их расследования[498].

Длинный текст обвинительного заключения против Берии был составлен в сентябре. На почти ста страницах перечислялись его гнусные злодеяния: свою антисоветскую деятельность он начал еще во время Гражданской войны, вскоре после нападения Германии он в одностороннем порядке пытался вступить в переговоры с Гитлером и заключить с ним мир ценой уступки обширных территорий СССР. Летом 1942 года он собирался передать немецким захватчикам нефтяные месторождения Кавказа, а после смерти Сталина организовал заговор с целью захвата власти[499]. Вероломство Берии не знало пределов.

Прокуратуре потребовалось четыре месяца на завершение расследования, после чего 16 декабря было окончательно сформулировано обвинительное заключение. «Преисполненное мрачной риторики коммунистического террора», по выражению The New York Times, оно повторяло ранее звучавшие обвинения, к которым прокуратура посчитала нужным добавить парочку новых. Берия со своими сообщниками совершал «террористические убийства лиц, со стороны которых опасался разоблачений» (то есть других работников партии и органов внутренних дел), а также пытался «ослабить обороноспособность Советского Союза». Если первоначальный список обвинений перекликался с риторикой 1930-х годов, эти дополнительные обвинения напоминали «дело врачей», только без антисемитских выпадов[500].