Последние дни Сталина

Главным ответственным за текст выступления был Эммет Хьюз. Он держал постоянную связь с Госдепартаментом, так что Фостер Даллес мог вносить в текст свои коррективы. Фостера Даллеса особенно беспокоило то, что слова Эйзенхауэра могут прозвучать слишком примирительно, и, если в ответ президента пригласят в Кремль, ему придется согласиться на встречу с Маленковым. Госсекретарь хотел быть уверенным в том, что речь не приведет к прямым переговорам. Эйзенхауэр, например, был готов рассмотреть любые реальные предложения на «любом конгрессе, конференции или встрече» с Советами. Но Фостер Даллес решил вырезать эти слова из речи. Под давлением госсекретаря Хьюз отказался от идеи президента о том, что каждая из сторон предоставит другой свободное время в радиоэфире: это «слишком попахивает рекламным трюком». Хьюз также удалил из текста «повторное предложение [Эйзенхауэра] приехать на встречу с советскими лидерами». Как он объяснил президенту (без сомнения, с подачи Фостера Даллеса), это предложение переходит границу «между твердой и примирительной» позицией и может «навести на мысль о чрезмерной тревоге, что не входит в наши намерения»[384]. Кроме того, Фостер Даллес настаивал, чтобы в речи были затронуты текущие спорные вопросы, такие как подписание Декларации о независимости Австрии, которое при Сталине бесконечно откладывалось, и освобождение выживших немецких военнопленных, все еще находившихся в советских лагерях. Он хотел, чтобы Эйзенхауэр потребовал от Кремля предоставить «порабощенным народам Восточной Европы право на подлинное политическое самоопределение», как об этом писал Таунсенд Хупс в своей биографии Фостера Даллеса. Последний пункт, с точки зрения Хупса, «лежал в основе эмоциональной советской озабоченности собственной безопасностью», что Фостер Даллес, несомненно, понимал, поэтому «можно с уверенностью сказать, что включение этого пункта было очередной попыткой не оставить ни малейшего шанса на серьезные переговоры с послесталинским правительством»[385]. Фостер Даллес был твердо намерен помешать президенту сделать любой шаг, который можно было бы истолковать как нерешительность. Как он заявил на заседании Совета национальной безопасности 25 марта, он по-прежнему ищет «способы и средства покончить с угрозой, которую представляет Советский Союз. Этого… можно достичь, способствуя дезинтеграции советской власти. Эта власть и так уже испытывает перегрузки». «Если мы продолжим оказывать давление, психологическое и не только, мы сможем либо вызвать крах кремлевского режима, либо превратить советский блок из союза стран-сателлитов, нацеленных на агрессию, в исключительно оборонительную коалицию»[386]. Сдаваться Фостер Даллес не собирался.

Советское «мирное наступление» продолжалось, но лишь к середине апреля, через шесть недель после смерти Сталина, Эйзенхауэр был, наконец, готов обратиться и к американскому народу, и к советскому руководству. Свою ставшую знаменитой речь «Шанс на мир» он произнес 16 апреля в Вашингтоне на собрании Американского общества издателей газет. Подход Эйзенхауэра был обусловлен тремя факторами. Он хотел вернуть Америке инициативу, «сказать то, что мы хотим сказать, так, чтобы каждый человек на земле понял наши слова»[387]. Он хотел бросить Кремлю вызов, одновременно заверив европейских союзников, что американская политика не спровоцирует войну и не увеличит уязвимость континента по отношению к подрывной деятельности коммунистов. Наконец, он хотел действовать осмотрительно и не настроить против себя правое крыло республиканцев, прежде всего сенатора Маккарти, который насторожился бы при малейшем намеке на «политику умиротворения» Кремля.