Последние дни Сталина

Реакция на речь Эйзенхауэра потрясла Белый дом. По словам Шермана Адамса, «люди за железным занавесом, слушая ее, молились и плакали, а Уинстон Черчилль отправил личное послание Молотову, в котором превозносил ее»[397]. Но при всем восхищении риторикой президента мало кто задумывался над тем, что делать дальше. Через день после выступления Эйзенхауэра состоялись две встречи — совещание сотрудников Белого дома и заседание кабинета министров. Оба мероприятия разочаровали Хьюза уже потому, что ни на одном на них не говорилось о дальнейших действиях. Эйзенхауэр находился в Джорджии на отдыхе (в котором очень нуждался), оставив вице-президента Никсона председательствовать на заседании кабинета. На встрече министров не затрагивалось выступление президента и вообще тема американо-советских отношений. Под руководством Никсона обсуждение свелось к вопросам тарифной политики, промежуточных выборов 1954 года и необходимости обеспечить поддержку президентских программ со стороны конгрессменов-республиканцев. На Хьюза встреча произвела удручающее впечатление, что отражено в его дневниковых записях за тот день: «Полагаю, очень многие думали, что в этот день в Вашингтоне мы говорим о мире во всем мире»[398]. Но желающих заниматься вопросами гонки вооружения или разделенной Германии среди собравшихся не нашлось.

На следующий день Фостер Даллес получил сцену в свое распоряжение. Не желая идти ни на какие уступки во внешней политике, он выступил с заявлением перед той же группой издателей газет в Вашингтоне, но при этом взял более агрессивный тон, чем президент. Если Эйзенхауэр выглядел великодушным, то Фостер Даллес был суров. Если Эйзенхауэр протягивал руку, то Фостер Даллес угрожал. «Все узнают, — сказал он журналистам, — и я уверен, что руководителям СССР это известно лучше всех, что в наших планах стать намного сильнее, а не слабее. Производительность свободного мира столь велика, а его изобретательность настолько феноменальна, что военный агрессор, вздумай он напасть на наш союз свободных стран, обречен на неминуемое поражение». Соединенные Штаты планировали усилить поддержку побежденных китайских националистов, которые отступили на остров Формоза, и ужесточить военно-морскую блокаду коммунистического Китая. Они были готовы увеличить «военную и финансовую помощь», чтобы французы смогли «подавить инспирированную коммунистами гражданскую войну» в Индокитае (который американцы стали называть просто Вьетнамом). По поводу стран-сателлитов в Восточной Европе Фостер Даллес заявил: «мы не согласны считать их порабощение свершившимся историческим фактом. Если бы они думали иначе и потеряли надежду, мы невольно стали бы соучастниками в создании враждебной силы, настолько огромной, что она сможет сокрушить нас».

Однако Фостер Даллес не мог отмахнуться от недавних шагов Москвы. «Их инициативы и для вас, и для меня представляют одну из самых запутанных проблем нашего времени, — сказал он. — Кремль начал то, что многие называют „мирным наступлением“. Что бы это ни было на самом деле — а на этот вопрос пока никто не может с уверенностью ответить, — это не наступление, а оборона». Их неожиданные сигналы недостаточно очевидно говорили о новом, более позитивном направлении в политике и не вызывали доверия. Для Фостера Даллеса и, вероятно, для самого Эйзенхауэра исходившие от Кремля изменения выглядели фальшивыми, похожими, скорее, на переоформление витрины. «Мы не станем плясать под русскую дудку», — заявил он. США не ослабят бдительности и не допустят, чтобы показные жесты Советов поставили под угрозу единство Запада. Учитывая прошлое новых лидеров СССР, Фостер Даллес слабо верил в мотивы, которыми они якобы руководствовались, и в перспективу отношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами. «Это так и останется тайной, пока огромная власть находится в руках людей, отвергающих любые моральные принципы», — сказал он в завершение[399].