Последние дни Сталина

Тем не менее Кремлю потребовалось еще несколько дней, прежде чем Правда вышла с сенсационной новостью о низвержении Берии. Это произошло 10 июля. Подобное промедление легко объяснимо. Накануне ареста Берия занимал должность первого заместителя председателя правительства, а также пост министра внутренних дел. Он был вторым по рангу членом Президиума Центрального комитета Коммунистической партии. Прослужив пятнадцать лет в высших эшелонах советской власти, Берия был удостоен многочисленных наград, включая звание Героя Социалистического Труда, пять орденов Ленина, орден Суворова первой степени и два ордена Красного Знамени. Но теперь официальные обвинения отражали содержание и тон риторики, которая оживляла дискуссии на пленуме. Как заявляла Правда, «если раньше его преступная антипартийная и антигосударственная деятельность была глубоко скрытой и замаскированной, то в последнее время, обнаглев и распоясавшись, Берия стал раскрывать свое подлинное лицо — лицо злобного врага партии и советского народа». Ему приписывались самые разные преступления. Он пытался «поставить Министерство внутренних дел над партией и правительством», «подорвать колхозы и создать трудности в продовольственном снабжении страны», «посеять рознь между народами СССР», а также «умышленно тормозил» выполнение указаний ЦК партии «об укреплении советской законности и ликвидации некоторых фактов беззакония и произвола». Берия «потерял облик коммуниста, превратился в буржуазного перерожденца, стал на деле агентом международного империализма»[481]. В знак полного и окончательного разоблачения Берии, Московское радио выступило с беспрецедентным объявлением, назвав его предателем на девятнадцати языках.

Все это было обманчивой уловкой. Выдвинутые обвинения перекликались с судебными протоколами показательных процессов 1930-х годов. Обратившись к сталинскому арсеналу трюков — по-видимому, единственному доступному им ресурсу, — наследники вождя использовали его против Берии. Но на этот раз, как отмечала The New York Times, «история переписывалась прямо на глазах. На то, чтобы превратить поверженных соперников Сталина из великих архитекторов Советского государства в его якобы злейших врагов, ушло целое десятилетие и даже больше. В случае с Берией потребовался лишь выход вчерашнего номера Правды». Но новости из Москвы оставили без ответа один интригующий вопрос: будет ли «Андрей Вышинский [председательствовать] на очередной судебной фантасмагории, подобной тем, что он устраивал на великих процессах тридцатых?»[482] Это потребовало бы открытого и унизительного признания от Берии и его пособников, которых Кремль загонит в угол.

Весть о снятии Берии одновременно и воодушевила, и озадачила официальные круги на Западе. Комментируя предъявленное Берии обвинение в том, что он работал на «иностранный капитал», анонимный чиновник из Вашингтона пошутил: «Если б мы только знали, что он продается! Мы бы заплатили сполна»[483]. Хотя правительственные чиновники понимали, что это продолжение борьбы за власть, им было сложно разобраться в происходящем. Не было ли его свержение предвестником «периода холодной гражданской войны», как предположила лондонская консервативная Daily Telegraph?[484] Не означало ли это скорый крах самого режима, как надеялись по крайней мере некоторые официальные лица в Вашингтоне? По мнению Аллена Даллеса, которое он высказал на заседании кабинета, арест Берии был «величайшим потрясением в СССР за долгие годы — почти столь же серьезным, как смерть Сталина»[485]. Фостер Даллес, по словам Чарльза Болена, «был воодушевлен перспективой того, что арест Берии даст старт кровавой борьбе за власть, которая может привести к свержению советского строя»[486]. Британские официальные лица «предполагали… что имело место столкновение между той группой, которая желала либерализации советского режима, и другой, стремившейся к продолжению жесткого сталинского курса. Но наблюдатели разошлись во мнениях, кто именно представлял ту или иную группу»[487]. Впрочем, как сообщал Гаррисон Солсбери, на улицах Москвы, помимо «длинных очередей перед газетными киосками… не было никаких признаков, указывающих на то, что новости вызвали хоть какое-то подобие паники или волнений в рядах советских граждан»[488].