Последние дни Сталина

После того как гроб был установлен на возвышении перед усыпальницей Ленина, свои места на трибуне Мавзолея заняли руководители советской Коммунистической партии. Чжоу Эньлай стоял вместе с ними, а не в группе лидеров иностранных государств. Хрущев, возглавлявший комиссию по организации похорон, представил только Маленкова, который зачитал надгробную речь. За ним с речами выступили Берия и Молотов. Маленков подчеркнул стремление Советского Союза жить в мире со всеми странами и повышать жизненный уровень населения — два весьма примечательных заявления. К удивлению многих, Берия объявил, что граждане СССР могут «работать спокойно и уверенно, зная, что советское правительство будет заботливо и неустанно охранять их права, записанные в сталинской конституции». В то время могло показаться, что Берия либо неудачно пошутил, либо что-то затевает. И именно Берия косвенно упомянул царивший на улицах столицы хаос, когда сказал, что «враги Советского государства рассчитывают, что понесенная нами тяжелая утрата приведет к разброду и растерянности в наших рядах». Внимательно вслушиваясь в речи выступающих, Константин Симонов был поражен их холодным официальным тоном, тем, что «отсутствовал даже намек на собственное отношение этих людей [Маленкова и Берии] к мертвому [Сталину], отсутствовала хотя бы тень личной скорби». Оба оратора больше всего напоминали «людей, пришедших к власти и довольных этим фактом»[255].

Лишь Молотов позволил себе сделать более личное замечание, назвав кончину Сталина утратой «близкого, родного, бесконечно дорогого человека»[256]. После его выступления последовала минута молчания, а затем в полдень со Спасской башни раздался перезвон курантов, и одновременно с ним над Кремлем прозвучал артиллерийский салют. Было произведено тридцать залпов, по десять в минуту, к которым присоединились фабричные гудки всех заводов Москвы. Подобные же салюты прогремели в столицах всех союзных республик, в городах-героях Ленинграде и Сталинграде, Севастополе, Одессе и четырех других. По всей стране на пять минут была приостановлена работа предприятий. «Остановились все поезда, все трамваи, все автомобили», — писал Гаррисон Солсбери[257]. Именно в этот момент преемники Сталина подняли гроб и внесли в Мавзолей, установив рядом с мумифицированным телом Ленина. После того как погребение Сталина завершилось, советское знамя — полотнище с серпом и молотом над Мавзолеем, которое с пятницы было приспущено, — вновь поднялось во всю высоту.

Когда утих грохот салюта, генерал Ситинин отдал приказ о начале военного марша. По Красной площади мимо Мавзолея красиво промаршировали колонны молодых солдат, а за ними следовали тяжелые артиллерийские установки, самоходки и бронемашины московского гарнизона. Над головами собравшихся пролетали военные самолеты.

На этом все закончилось. В течение нескольких часов из центра Москвы, за исключением Красной площади, убрали перегораживавшие улицы грузовики, кордоны милиции и военных. Во вторник обычные граждане уже могли ходить по всей площади, рассматривать сложенные у Мавзолея венки и размышлять о том, в какую сторону двинется страна теперь, когда Сталина не стало.

Немедленно после похорон Кремль приступил к одному очень срочному и секретному делу: группа ученых и врачей занялась бальзамированием тела Сталина. Через два дня министр здравоохранения Третьяков — тот самый, который выпускал официальные бюллетени о болезни Сталина, — доложил Хрущеву, что первая стадия процесса бальзамирования успешно завершена. Он пообещал, что процедура будет полностью закончена к 15 сентября, «после чего [тело] можно будет перенести в зал Мавзолея и открыть к нему доступ». Но теперь требовалась новая система освещения зала и прочая техническая аппаратура, а также еще один роскошный саркофаг, в котором тело Сталина упокоилось бы рядом с телом Ленина. На все это требовалось время, и мумифицированные останки Сталина были выставлены на всеобщее обозрение лишь 17 ноября 1953 года[258].

Если же отвлечься от всей этой официальной помпы, то реакция людей на смерть Сталина была такой же разной, как и сами люди. При Леониде Брежневе в 1960-е и 1970-е годы внимание общества впервые привлекла Людмила Алексеева — искренняя правозащитница, собиравшая подписи в поддержку политических заключенных и помогавшая распространять самиздатовскую литературу. В 1953 году ей было двадцать шесть лет, она преподавала историю в ремесленном училище и одновременно работала внештатным лектором московского обкома ВЛКСМ. В партию она вступила под влиянием наивного идеализма, надеясь реформировать ее изнутри. Услышав объявление по радио, как и большинство людей, она расплакалась. «Плакала от беспомощности, оттого, что не могла представить, что теперь с нами будет. Плакала, потому что чувствовала — к лучшему или к худшему, эпоха закончилась»[259].