Последние Горбатовы

Оба они встретили Владимира дружески. Но и синие глаза Вовочки, и уставший, холодный взгляд князя довольно ясно говорили, какую роль они приписывают ему в отношении к прелестной хозяйке. Ничто, однако, не дрогнуло в лице его. Он спокойно поздоровался… Они обменялись городскими новостями, затем разговор вдруг как-то упал. Вовочка подсел к Груне, сказал какую-то милую глупость и сам ей от души засмеялся, затем вздохнул, поднялся во весь свой молодецкий рост, перевернул плечами, приводя этим движением в порядок свои эполеты, звякнул шпорами…

— Значит, до завтра, дива?! — сказал он. — Demain — c'est le grand jour!.. [34]Завтра мы будем все там…

— Хорошо! — ответила Груня, с улыбкой протягивая ему руку.

Он склонился к ней, взял ее руку, приподнял к своим сочным губам и звонко поцеловал.

— Пора и мне! — как бы про себя проговорил князь Вельский и с нервной гримасой, вызванной болью в ноге (он даже от себя самого тщательно старался скрывать эту боль, подозревая в ней начало подагры), поднялся с кресла.

Рядом с Вовочкой он казался теперь совсем маленьким мальчиком. Пушок на его голове так и светился в солнечном луче, скользившем из окон.

Груня сделала несколько шагов, провожая их в гостиную…

За спущенной портьерой Владимир опять расслышал звонкий смех Вовочки, князь протянул что-то своим привычным пренебрежительным тоном, потом опять кто-то из них громко поцеловал ее руку.

Наконец она вернулась. Она стояла перед Владимиром на бледном, озаренном солнцем фоне этой комнаты; тяжелое шелковое платье мягко обрисовывало ее стройную фигуру, еще более оттеняя нежную бледность ее лица, по которому скользило теперь не то усталое, не то унылое выражение.

— Правда ли, что у князя Вельского год тому назад была какая-то ужасная история с какой-то барышней, которая из-за него застрелилась? — спросила она.

— Не знаю! — отвечал Владимир. — Что-то такое говорили… Может быть, и выдумали…

— Мне барон этот, Вовочка, начал было это рассказывать, и даже очень интересно, как вдруг звонок — и сам князь!.. Я думаю, что это, может быть, и правда, мне кажется — он совсем бессердечный человек, у него иногда в лице такое злое и даже не то что злое, а совсем ледяное выражение… Только удивительно, как это можно им теперь так увлечься… даже до смерти!.. Но нет, это неинтересно… Я хочу вам сказать что-то, Владимир Сергеевич, и хорошо, что пока никого нет…

Он взглянул на нее. Это было для него неожиданно и ново.

— Что такое, Груня?

— А вот что: вы очень, очень мною недовольны…

— Почему вы это думаете?

— По всему… Я это давно вижу, знаю и чувствую; с самого моего переезда в Петербург вы недовольны мною, вам не нравится, как я живу… Вам все, все не нравится…

— Если так и если это вас раздражает, — проговорил Владимир, — скажите одно слово — я пойму, что я лишний.

Она вспыхнула и в невольном порыве схватила его за руку.

— Зачем вы так говорите! — даже как бы рассердившись, крикнула она. — Вы не можете быть лишним и знаете это. Но мне тяжело видеть, что вы на меня сердитесь, что вы так недовольны мною. Подумайте, разберите — виновата ли я?

Она, забывшись, не выпускала и все сжимала его руку.

— Как же мне быть иначе, как иначе жить?! Вы скажете: там, у Кондрата Кузьмича, было другое… Да почем вы знаете — может быть, я сама люблю больше его домик, чем вот это?! Мне и с ним, и с Настасьюшкой было гораздо лучше; но ведь их здесь нет… Что же с этим делать?.. Я давно так живу, целых шесть лет, больше — и другой жизни у меня быть не может, ведь я одна, без родных, я певица… Все это делается само собой… Я не могу запереться, не могу их всех не принимать; одним словом, быть барышней мне нельзя… Скажите, разве это неправда?

— Правда! — уныло проговорил он.

— Так за что же вы на меня сердитесь?

В это время в передней послышался звонок. Но оба они его не слыхали.

— Ну вот я сейчас скажу Кате, чтобы никого теперь не принимала до обеда, — вдруг перебила она сама себя и потом продолжала: — Не сердитесь, мне это очень тяжело, я крепилась — и вот не могу… Если бы вы знали, как это нехорошо, когда вы так смотрите… а теперь вы все чаще и чаще так на меня смотрите!.. Ну, милый, ну будьте же благоразумны, не сердитесь…

Она заглядывала ему в глаза горячим, ласковым и умоляющим взглядом. Вся ее сдержанность, весь холод, которым от нее, как ему казалось, на него веяло в этот месяц, исчезли бесследно. Видимо, она уже не владела собою… не рассуждала…

Портьера шевельнулась.

— Позволяется? — сказал кто-то.

Груня вздрогнула, оставила руку Владимира и почти со слезами в голосе крикнула:

— Войдите!

Из-за портьеры появился Барбасов.

Оба они взглянули на него почти с ненавистью. И как это Катя, всегда такая ловкая, понятливая могла впустить его без доклада?