Последние каникулы

— Во, на витамины нажимаю, десны кровоточат, — сказал он и швырнул морковку в открытое окно. — Извините, с кладбища только что… Проходите, гости дорогие, а я мигом.

Тая повела Антонину Сергеевну в ванную. Федор вышел на кухню напиться, через минуту сюда же явился Григорий. Теперь он был в желтой трикотажной рубахе и синих вельветовых брюках, которые еле сходились на его шарообразном животе.

— Шофер я, — сказал он. — Твой отчим летчиком был? У нас с летчиками много общего: чуть что, и — амба!.. Хороший у тебя отчим был?

Федору показалось неуместным говорить сегодня об отчиме, но он кивнул:

— Хороший.

Григорий достал из холодильника яйца и принялся их колоть над сковородкой. Яйца с хрустом разваливались на две половины. Пришла Тая, оттеснила мужа от плиты, достала из холодильника ветчину и стала нарезать ее тонкими ломтиками. Антонина Сергеевна помогала ей.

— Как вы надумали приехать? — спросил Григорий. — Чай, нечто важное случилось? Может, разбогатели?

— Нет, просто приехали. Федя захотел, а я с ним… Не знали, что Максим Николаевич умер, оделись легкомысленно.

Мама говорила так, словно просила извинения, словно оправдывалась за неожиданный визит. Но Тая поняла ее по-своему:

— Ой, не говори, Тонечка, у меня целый шкаф платьев, а папа умер — надеть нечего. Раньше всякую вещь берегли, сохраняли, и служила она столько, сколько положено: подошьешь, подлатаешь, так она не только собственную жизнь проживет, но и за других постарается. А теперь не бережем, чуть что новое, модное — и бежим, хватаем. А папа умер — надеть нечего, у подруги черное платье взяла, длинное, широкое, прямо пугало в нем, а не человек.

— Бог с ним, не такой день, чтобы красиво выглядеть, — улыбнулась мама.

— Верно, Тонечка, слишком много внимания уделяем одежде!.. Вот папа наш, Максим Николаевич, умер, и теперь никто не вспомнит, в чем он ходил, а каждый вспомнит, каким он был.

Григорий кивнул в знак согласия, открыл шкаф, взял хлеб и понес в комнату. Жена его подала яичницу и жареную ветчину, принесла салат из капусты и сыр. Вчетвером сели за стол.

Федору есть не хотелось, ему за этим столом не хватало отца, но еще больше — Али. Вспомнив о ней, взглянул на маму: она внимательно слушала Таю, не торопясь приниматься за еду. Многое бы теперь Федор отдал за то, чтобы за их столом оказались Аля и отец.

Григорий, накалывая вилкой ветчину, сказал:

— Максим Николаевич был человек, каких все меньше становится, — вымирают! А вот сын его, Рудольф Максимыч, я думаю, мелковат: при его образованности и способностях мог стать бо-ольшим человеком, а он торчит на малой должности в заводском конструкторском бюро. Но видно, не дано, этого не отнимешь.

— Ой, у тебя-то самого глубины! — не выдержала Тая.

— Виноват, как говорится, недостатков у каждого больше, но не каждый и за другим недостаток заметит. А я замечаю, этого не отнять. Ты, жена, права, и я мелковат, но недостатки за другими замечаю.

Дождавшись, когда Федор поест, повел глазами, показал на дверь: мол, пускай они развлекаются дальше за столом, а у нас с тобой есть дело поважнее.

Спустились во двор. И тут из парадного вышла девушка в светлом платье. Была она такая красивая и так похожа на Алю, что Федор остановился и растерянно поднял глаза на Григория. А тот выпрямился, подобрал живот и выпалил:

— Привет, Надюха! Как там музы, не молчат?

— Плачут музы — дедушка умер, — сказала она, с любопытством глядя на Федора.

— Старые люди должны умирать, закон жизни, — изрек Григорий. — Старые люди требуют вечного отдохновения от краткосрочной молодой жизни. А тебе, как ты есть молодая и красивая, хочешь денег дам на расходы?

Девушка усмехнулась, сощурила глаза.

— И много же?

— Рублей сто. Наличными и безвозмездно!

— Но за какие заслуги?

— Просто так. Чтобы талант крепчал, так сказать, материальное подспорье духовному росту.

Девушка отказалась, она посоветовала Григорию приберечь лишние деньги для себя и хотя бы десятую часть этой суммы потратить на театральные билеты. А то ведь он уже забыл, когда в последний раз живых артистов видел.

Григория трудно было смутить, он обошел девушку вокруг, сверкнул глазами:

— Парня нашего не узнаешь? Ай-яй-яй!.. Это ж Федька Опалев, твой брат! Помнишь, в гости бегал, когда здесь жил?

— Правда?! — удивилась она. — Какой стал!.. И теперь приходи в шестнадцатую квартиру, я буду ждать. Но поторопись, пожалуйста, я завтра уезжаю. Приходи, слышишь?

— Приду, — кивнул Федор.

— Будущий талант! — сказал Григорий, когда Надежда скрылась в подъезде. — Чай, она и теперь талант, потому как единственная из нашего поселка учится в театральном институте. Нынче практику проходит в ТЮЗе. И кричит там со сцены: «Опалева Надя — дура!..» Что, неплохо для начала?

Федор вспомнил ее. В детстве он часто приходил к ней. Надя была школьницей и, когда бы он ни пришел, вечно играла: наряжалась то королевой, то нищенкой, становилась у кровати, говорила жалостные слова: «Сиротка я, сиротинушка, никто меня не любит, никому я не нужна. Ах, зачем я родилась на белый свет, чтобы мучиться?..»