Последние Каролинги - 2

– Кстати о палачах… В нашей богадельне много разного зверья собралось, – начал он, – вот я и вляпался. У нас тут есть один старикан, полупаралитик, вечно сидит, как сыч, на солнышке греется и молчит. Хотя, правда, сычи на солнце не вылезают. Ну, мне его жалко стало – ползать ему еще хуже, чем мне, он весь скрюченный и одна рука не работает. Я ему, бывало, миску похлебки принесу по-братски или помогу до лежанки дотащиться. А тут на него как-то разговорчивость напала либо на старости лет уже не понимает, что несет и кому, – и он признался, что вовсе он не увечный воин, а палач. Да, да, доподлинный заплечных дел мастер. А когда его удар хватил, Карл Лысый веле его сюда определить. Здесь уж и позабыли, кто он был… Ну, никто так не вляпается, один я!

Но Эда это побасенка нисколько не развеселила. Он так уставился на Фарисея, что, казалось, взглядом снимает мясо с костей.

– Он был палачом при Карле Лысом? – спросил он.

– Ну да… – Фарисей растерялся. – Личным и бессменным, так он говорит.

– Ты можешь мне его показать?

– Конечно, могу. День сегодня жаркий, он наверняка на солнцепеке сидит, кости греет.

– Тогда идем, – Эд протянул руку и помог Фарисею встать с каменной скамьи. Тот заковылял по монастырскому двору, недоумевая, зачем королю понадобился старый душегуб, да еще так срочно. И дернул черт за язык! Однако нутром он чувствовал – это случайное упоминание о палаче оказалось для Эда важнее всей истории с лжепаломником, из-за которой он сюда прибыл.

Они обошли церковь слева. Эд вынужден был умерять свое нетерпение, примеряясь к походке калеки.

– Так где ты его будешь искать?

– А где обычно. На кладбище. У стены.

Вскоре они увидели могильные кресты. Кладбище, при всей величине и древности аббатства, было невелико, так как имел место обычай вторичного перезахоронения в церковных подземельях. Те же, чьи черепа еще не упокоились в каменных нишах, лежали в могилах. Одна могила была совсем свежей – земля еще не осела. При виде ее рот Фарисея снова покривила усмешка. Но Эд туда даже не взглянул.

А смотрел он на человека, скрючившегося на прогретой солнцем могильной плите с неразличимой уже надписью. Скрючился он не сейчас – жизнь его скрючила. Спина и правая рука у него были искорежены артритом, и просторный балахон, в который монастырь рядил своих нахлебников, не скрывал всего уродства этого ветхого тела. Старческий пух одевал лысую голову, глаза были прикрыты морщинистыми веками, лишенными ресниц.

Тот, без кого ни одно государство не обходится и с кем никто в этом государстве не желает иметь дела. У кого только одно братство – с жертвой.

Палач.

И пусть он давно уже не казнит, не пытает, это клеймо на нем останется навечно, глубже, чем на тех, на ком он выжигал его раскаленным железом. И не случайно сидит он на кладбище – неизвестно, попадет ли он сюда после смерти. Может, милосердные братья пожалеют его, а может, закопают за церковной оградой.

– Старик, – голос Фарисея прозвучал в прогретой солнцем тишине до странности резко, – перед тобой король. Он будет говорить с тобой.

– Король умер, – ответный голос был глух, точно его владелец отвык им пользоваться.

– Не дури, старик. Это твой король умер. Карл Лысый. И король Карломан. И император Карл III. Все они мертвы. Правит король Эд. И ты обязан отвечать ему.

– Я отвечу королю, – проскрежетал старик. – Я всегда верно служил Каролингам… – он сполз с могильной плиты, но и стоя оставался все таким же скрюченным. Он был безобразен и жалок. Эд мог убить его одним ударом… но что с того? Палач повинен перед ним гораздо меньше, чем он сам перед собой. И однажды он уже убил одним ударом немощного старика… Есть одно облегчение в сознании преступления такой тяжести. Его невозможно повторить.

– Иди, Фарисей. И запомни – я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. – Слова его прозвучали угрозой, но он сейчас этого не осознавал.

Калека заковылял прочь. Он был по натуре любопытен и не прочь послушать, о чем здесь будут говорить, но и у его любопытства были пределы. Есть вещи, от которых лучше держаться подальше.

Он ушел, и король с палачом остались вдвоем среди крестов.

– Ты служил королю Карлу Лысому?

Старик задрал голову, веки поползли вверх, открывая мутные, со слезой, глаза.

– Служил… верно служил… пока был в силах.

– Тебе приходилось допрашивать человека по имени Одвин? Его еще называли Одвин-бретонец или Одвин-чернокнижник.

Старческие глаза, казалось, стали еще мутнее.

– А… мало ли их было… разных Одвинов, Эдвинов, Годвинов… всякие через мои руки прошли.

Предупреждал же Фарисей, что старик временами заговаривается! Хотелось схватить старую мразь за горло, тряхнуть, выбить правду! Но мешало отвращение… и что-то еще.

– Припомни («Припомни», – недавно сказала ему Азарика). Это было девятнадцать или двадцать лет назад. После мятежа Черного Гвидо. При допросе присутствовал сам король. Твой король.

– Ах, этот… колдун из Пуатье… Я допрашивал его как полагается… водой… потом огнем и раскаленным железом… но костей ему не дробил… Король велел отпустить его, сказал – «Пусть сдохнет на свободе».