Она, однако, ни мгновения не колебалась в главном. Хоть она никогда и не признавалась себе в этом, годы, проведенные в замкнутом монастырском мирке. тяготили ее, как никогда не тяготили годы тяжкого крестьянского труда в родительском доме. То, что когда-то представлялось ей раем – тишина, покой, каменные стены, защищающие от страшного мира, стало казаться тюрьмой. К Рикарде же ее не привязывали никакие теплые чувства. Если бы бывшая императрица нашла в своем сердце хоть одно ласковое слово для своей прислужницы, Деделла, может быть, и задумалась, стоит ли расставаться с ней. Но та, замкнувшись в себе, пусть и не считала Деделлу слабоумной, как Фульк, была к ней так же равнодушна, как и к остальным. Но в Деделле-то чувства вовсе не умерли! Они лишь спали, не находя выхода все эти годы, и теперь претворились в неколебимую решимость – увидеть племянника. Единственное родное существо на земле. О том, что может оказаться вовсе не нужна племяннику – ведь тот не бедствует, будучи крестником королевы, Деделла не думала. Не думала и о том, что «крестник королевы» – это все равно что крестник «дьявольского отродья» – подобные соображения были слишком сложны для нее, и, кроме того, если какая-то мысль завладевала ею целиком, для побочных соображений просто не оставалось места.
Но все-таки она достаточно изменилась, чтобы не срываться с места немедленно. Нет, она обстоятельно подготовит свой побег – впрочем, почему же побег, она ведь не монахиня – свой уход, запасется всем необходимым, а в пути пристроится к какому-нибудь шествию паломников – она достаточно наслышалась о разных святых местах, куда они могут направляться. Для нее же заветное место сейчас только одно – Лаон, монастырь святого Медарда. И тут ее никто не остановит.
Вздохнув, Деделла направилась по лестнице дальше, к кладовой.
Детский голос звенел под сводами собора.
– Я, король, клянусь судить без лицеприятия, защищать вдов, сирот и чужестранцев, наказывать злодеев…
Хотя присяга была очень длинной и в случаях помазания на царство малолетнего претендента произносил ее доверенный прелат, принц Ги выучил ее наизусть, и странно было слышать слова о благочестии и гордыне, суде и справедливости, испытаниях и невзгодах из уст пятилетнего мальчика. Впрочем, многое было странно на этой торжественной церемонии. Прежде всего, по традиции она должна была совершаться в священном городе Хлодвига – в Реймсе. Но Реймс, постоянно переходивший из рук в руки, мало подходил сейчас для празднеств подобного рода. Кроме того, там был коронован на управление Западно-Франкским королевством не признанный оным слабоумный Карл. А Эд, похоже, решил напомнить, что короли не только соблюдают традиции, но и устанавливают их. Сам она, а впоследствии его супруга, короновались в Лаоне, и здесь же он решил короновать своего сына, упрочив им же заведенный обычай, будто все франкские короли, начиная с Хлодвига, ему не указ. Далее, помазание на царство должен был совершать архиепископ Реймский. Но им в данный момент являлся не кто иной, как канцлер Фульк, которого здесь можно было представить разве что в горячечном бреду, и то не всяким больным. Нового же архиепископа Реймского клир не стал избирать, опасаясь разброда в церковных кругах и лишних неприятностей со стороны святого престола. Церемонию проводил новоизбранный архиепископ Лаонский – а именно Габунд, бывший приор святого Медарда – человек преклонных лет, кроткого нрава, не имевший личных амбиций и во всем покорный воле короля, а посему и заслуживший благосклонность последнего. Он, конечно же, не стал возражать против нового нарушения освященных веками обычаев. Да что он – папский легат и тот на сей раз не только не выступил с осуждением, но принял участие в коронации наряду с высшими членами лионского клира. Теперь Габунд стоял по правую руку от принца, по левую же – епископ Суассонский. Король, королева и их личная свита находились на помосте одесную от алтаря, ошую на таком же помосте – знатнейшие сеньеры королевства. Собор же был битком набит, но благодаря обилию стражи сохранялся порядок и не было неподобной толкотни.