Последние Каролинги - 2

Есть места, где жизнь не замирает даже в самые лютые холода, даже во времена бед и лишений. Злачные места. Одно такое заведение лепилось у городской стены, и первоначальным владельцем было гордо поименовано «У святого Виктора», ибо располагалось подле ворот, посвященных оному святому, благодарными же посетителями прозывалось просто Гнилой Хибарой. Собиралось же здесь погреться городское отребье – воры, нищие, калеки – подлинные и мнимые, гистрионы, шлюхи, беглые монахи и прочая шваль. Публика почище и места для возлияний выбирала почище. Поэтому за неделю до святого Мартина, поздно вечером, когда в Гнилую Хибару ввалился посетитель, явно принадлежавший к более чистой публике, кое-кто из здешних новичков подозрительно покосился в его сторону. Это был еще молодой мужчина, среднего роста, но с широченными плечами и длинными руками, в добротной одежде, при хорошем вооружении. Лицо он имел чистое, без рябин и шрамов, и зубы были все целы. Он был уже основательно пьян, и Гнилая Хибара, похоже, являлась лишь конечной пристанью в его странствии по питейным заведениям, а посему названные новички склонны были рассматривать его имущество как возможную законную добычу. Однако хозяин кабака, тощий, жилистый, носатый, не поддающегося определению возраста, кажется, знал новоприбывшего и не удивился его приходу, хотя и восторга не выказал. Без лишних слов он расчистил стол в самом темном углу зала, кого-то вышвырнув оттуда тычком, кого попросту спихнув под стол, и собственноручно приволок пред посетителя кувшин с вином и кружку. Приняв все это во внимание, излишне любопытные вернулись к своей выпивке, своим делам и своим разговорам.

В кабаке было темно. На плошки с горящим жиром хозяин не особенно тратился, а завсегдатаи его о дополнительном освещении не просили. Как-то привыкли обходиться без него. Дрова пылают в очаге – и ладно. Из-за тяжелого смрада немытых тел было почти невозможно дышать. Зато тепло, не то, что снаружи. Несколько раз хлопала дверь – после «чистого» заявились еще посетители – но никто не стремился ее придержать, чтобы остальные раздышались. Что касается чужака, то он, несомненно, поставил себе целью напиться до посинения, и двигался к этой цели решительно и не сворачивая. Кабатчик уже пару раз совершал рейды к его столу, заменяя кувшины с вином, но у того, видать, голова и желудок были крепки, он сидел, не падал, и не блевал, и продолжал пить. Единственное, в чем сказывалось опьянение – временами он начинал тыкать пальцами перед собой, точно в лицо воображаемого собеседника и что-то бормотать, но что – из-за общего гомона не было слышно. О нем, похоже, все забыли, только один, не в меру упорный по молодости лет член шляющегося братства поглядывал в его сторону с неодобрением. Должно быть, ему не нравилось, что в этом скопище язв, парши и рябин кто-то обходится без подобных украшений.

Когда кабатчик проходил мимо его стола, бродяга дернул его за рукав и выдал совершенно изумительный в его устах аргумент:

– А этот-то в углу – не платит!

Кабатчик окинул его мудрым взглядом старого мошенника и спокойно ответствовал:

– А он и не заплатит…

– Так что ж ты?…

Кабатчик вздохнул.

– Усвой, щенок, – от некоторых лучше убыток потерпеть, зато спать будешь спокойнее. Этот парень – оруженосец самого графа Роберта. Я знаю, что он за птица. С ним лучше не связываться.

И с тем пошел прочь. Бродяга же, по справедливости названный щенком, продолжал лупиться в угол. Граф Парижский по своей удаленности от здешнего круга занимал место рядом где-то с Господом Богом, и человек, приближенный к столь важной особе, вызывал у бродяги живейший интерес. Он рискнул даже перебраться за стол оруженосца, примостившись напротив. Тот не обратил на него никакого внимания, продолжая кому-то объяснять.

– Как что – так не сам, а другие. Ладно, он в своем праве…

– Это что ж ты, – соболезнующе сказал бродяга, – при самом графе состоишь, а в такой дыре пьешь. Не мог получше места найти, чтобы беса тешить?

Противу ожидания оруженосец ответил:

– Чем дальше от его графских глаз, тем лучше.

У него у самого глаза были налиты кровью и совершенно бессмысленные.

– С чего бы это так? Граф, говорят, милостив.

– Милостив-то милостив, а возьмет – и ребром на крюк.

Произнеся эту сентенцию, Ксавье вновь припал к кружке с вином и долго не мог оторваться от нее. Поэтому он не заметил, как его собеседника отключили умелым ударом сзади (он вообще вряд ли замечал, что у него был собеседник) и сбросили на пол, и что вместо одного человека напротив вроде бы стало двое.

Уставясь тупым взглядом перед собой, Ксавье продолжал:

– Потому что пить мне нельзя… а не пить я не могу… и потому как найдет это на меня, я всегда испрошусь из дворца – и куда подальше, чтоб он не знал… а как же мне не пить? На вилле Фредегонды кто сидел? Я.

Он смолк, водя кружкой по столу и не делая больше попыток заговорить, пока один из сидящих напротив, длинный, тощий, не спросил высоким сипловатым голосом:

– Это какой же такой Фредегонды? У которой заведение за сгоревшими банями?

– Мужичье! Темнота… Королеву не знаете…