Последние километры(Роман)

Продвигались они по чистому полю, на которое недавно выпал снег. Под ним могли быть мины. Хотя вряд ли: если гиммлеровские палачи не успели эвакуировать заключенных, то было ли у них время устанавливать противотанковые заграждения? И все же оказалось, что лагерь был окружен противотанковым заслоном, созданным заранее: железной оградой чернели бетонированные ежи, оттопырив острия обрубленных рельс.

— В обход! — подал команду Иван Гаврилович, надеясь, что где-то должен быть разрыв в этой стене; ведь машины гитлеровцев как-то въезжают в этот ад и выезжают из него.

Проезд между ежами в самом деле был. С противоположной, западной стороны. Эсэсовцы хотели и тут вырыть ров или яму, но не успели. Услышав грохот советских танков, бросились наутек.

Из бараков на снег и мороз выскакивали мужчины, женщины, дети. Немощные, изможденные, еле держались они на ногах. Но всем, особенно женщинам, хотелось встретить героев в приличном виде. Живые мертвецы срывали с себя опостылевшие лохмотья, наспех одевались в платья и туфли, валявшиеся возле разбомбленного эшелона, который не успел уйти. Не знали, сердечные, что праздничная одежда еще больше подчеркивала землистый цвет их лиц, выцветшие глаза, наголо остриженные головы.

Вот и эта стройная, с глубоко запавшими глазами, светловолосая женщина в легкой голубой пижаме на морозе и ветру выглядит трогательно и смешно.

— Вам не холодно? — спросил у нее комбриг.

— Же не компран па, — ответила она, пытаясь улыбнуться. — Же сюи бельж.

Березовский почти не знал французского языка, но все же понял ответ девушки, понял, что она из Бельгии. На этом их разговор прервался. Потом он встречался с чешкой из Брно, еврейкой из Мукачево, полькой из Кракова. Польский язык Иван Гаврилович за время пребывания в Польше изучил довольно неплохо. С жительницей Кракова ему легче было объясняться. Девушка сказала:

— Мы стояли по три часа каждое утро и по два часа ежевечерне на морозе и под дождем в одном белье. Те, кто не выдерживали, давно уже там…

Она указала рукой на окруженное колючей проволокой поле, где чернели штабеля брикетов.

— Печи горели днем и ночью. Моя мать тоже там…

Послышались родные русские, украинские и белорусские слова. Две подруги — Лида из Запорожья и Женя из Минска — подошли к полковнику. Лида была очень бледна, у Жени на щеках нездоровый румянец: у двадцатилетней девушки после двух лет неволи начался туберкулезный процесс.

Печальные рассказы девушек разбередили душу Ивана Гавриловича. Среди заключенных было много таких, которые попали сначала в Германию на работу, а потом за неосторожное слово или неласковый взгляд очутились в лагере смерти. То же самое могло случиться с его сестрой Настей…

Сашко Чубчик подал комбригу пожелтевший листок из школьной тетради, на котором было написано карандашом: «В. Ш. 1923 года рождения. Именно такие годы, когда хочется жить как можно лучше, а я все это переживаю в неволе». И внизу адрес: «Германия, Котценау, Гартенштрассе, 16». Далее стихотворение «Письмо матери»:

Не буду я, мамо,
Вам ложечки мити,
Бо я виїжджаю
Німоті служити.
Буде вам без мене
Невесела хата,
Не будуть ходити
Хлопці та дівчата.
Ой у полі жито
Росте під травою,
Ой чи буде, мамо,
Вам жалко за мною?..

В. Ш. — инициалы Валентины Шевчук, его бывшей юношеской мечты с родной Подольщины. Год рождения, кажется, тоже совпадает. Это, конечно, еще ничего не значит: наивно верить в такое совпадение обстоятельств, однако листок из тетради он бережно сложил вчетверо и спрятал в карман вместе с письмом от Маши Пащиной.

Белые сочные черешни бельгийского происхождения напомнили ему о встрече в мрачном царстве колючей проволоки. Комбриг вынул из кармана истершийся листок и сверил невольнический адрес неизвестной В. Ш. с картой Восточной Германии. Котценау не очень далеко отсюда, на том берегу Одера.

Стрелок-радист Кардинал, взобравшись на гусеницу тридцатьчетверки, склонился над незаконченным рисунком. Из башни «коробки» комбрига высунулся испачканный мазутом старший сержант Нестеровский и стрелок-радист Кулиев. Саша Платонов вручил им по банке черешни. Наводчик Черный соскочил на старинную мостовую, с которой теплые языки оттепели старательно слизывали снег, и, выбирая удобные позиции, щелкал фотоаппаратом. Черный сфотографировал комбрига и комбата за дружеской беседой на фоне безголового бронзового прусского генерала, заснеженные, грозные тридцатьчетверки. Далее он принялся фотографировать дома-близнецы с выбитыми окнами, белые простыни капитуляций, полуобгоревший автобус, на выцветшем борту которого сохранилось название туристской фирмы «Митропа», опрокинутый вверх колесами двенадцатитонный грузовик «опель-блиц».