«Последние новости». 1936–1940

Рассказ Газданова «Смерть господина Бернара» навеян, надо полагать, газетной хроникой, время от времени сообщающей о самых удивительных и психологически-причудливых случаях и не дающей им никаких разгадок. Едва ли не самой невероятной и глубоко-интересной историей такого рода была раскрытая несколько лет тому назад двойная жизнь аббата Тюрнеля (или Тюреля – не помню точно его имя), ревностного священнослужителя, убежденного католика, который даже после разразившейся над ним грозы умолял, как о последней милости, разрешения служить обедню, хотя бы одну, у себя на дому, а изобличен-то был в том, что писал под псевдонимом в течение многих лет невообразимые пасквили на основные христианские догмы… Какая тема для психологического портрета! Какие противоречия должны были раздирать и терзать душу! Газдановская повесть проще: у него аккуратный французский провинциальный чиновник оканчивает жизнь при таких обстоятельствах, что не только мещанская мораль, но и все понятия о пристойности и нравственности летят Бог знает куда! Обнаруживается это лишь на последней странице, с последней строкой, – а до того идет витиевато-насмешливый рассказ о пожилом почтенном гражданине, пользовавшемся уважением не менее почтенных граждан и являвшем пример уравновешенности и солидности. Рассказ восхитительно написан – как, впрочем, всегда пишет Газданов, с необычайной изобразительной меткостью, с какой-то вкрадчивой, бесшумной, гипнотизирующей эластичностью ритма. Но, как всегда у Газданова, вся эта словесная прелесть кажется скорее растраченной попусту, нежели служащей замыслу: в «Смерти господина Бернара» – замысла нет. Есть факт, происшествие. Но автор даже и не заинтересовался, как могла такая чудовищная история случиться. Автор с удовольствием ставит точку там, где, собственно говоря, и должно было по-настоящему начаться повествование. Но напишет ли он «Жизнь господина Бернара» как дополнение к «Смерти»? Неужели ему не хочется над ней склониться? А если не хочется, – что нашел он достойного внимания в этом неприглядном скандальчике, что, кроме повода еще раз высмеять тысячу раз уже осмеянных сородичей бессмертного флоберовского аптекаря? Боюсь, может показаться, будто я «придираюсь» к Газданову. Рассказ его в целом очень хорош, потому что очень талантлив. Но талантлив как упражнение.

Пропускаю законченную «Книгу о счастье» Н. Берберовой, – именно потому, что она закончена, и о ней надо будет высказаться подробно и отдельно. У нас о счастье пишут мало, пишут редко, – да и как писать о том, чего не знаешь? Берберова выделяется хотя бы уж тем, что на ней отсутствует «меланхолии печать». В этом смысле она идет, так сказать, по линии наибольшего сопротивления, ибо в области счастья нет ключей, если не считать отмычек Вербицкой, а тропинки страдания усеяны мягким воском и давно уже разработаны для беспрепятственных литературных экскурсий в любом направлении.

Имя Вячеслава Иванова открывает отдел стихов. Появление этого имени в печати – большое литературное событие, которое прекрасно освещает Степун в большой статье, посвященной поэту. Каждый прочтет «Римские сонеты» со вниманием, независимо от того, по душе ли ему торжественный склад великолепно-звучных строф. Воздерживаемся от критики. Вячеслав Иванов – один из самых замечательных людей нашего времени: достаточно знать это твердо, несомненно, чтобы радоваться его возвращению к литературе – вернее, возвращению к печати – после столь долгого молчания.

В таком соседстве другие имена тускнеют, – хотя Георгий Иванов, как всегда, безошибочно музыкален и за нарочитой небрежностью скрывает очень изощренное, тонкое и сложное мастерство; хотя у монахини Марии убедительна простота, сила, непосредственность горестного чувства, а у Юрия Софиева его особый, не напускной, живой, «братский» тон.

Марина Цветаева верна своей демонстративной сверх-поэтичности, – и своему удивительному дарованию, полностью сказывавшемуся хотя бы в заключительных восьми строках первого стихотворения:

Да вот и сейчас, словарю
Предавши бессмертную силу, —
Да разве я то говорю,
Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала еще на черте
Губ, той – на которой осколки…
И снова, во всей полноте,
Знать буду, как только умолкну?

За Цветаевой – А. Штейгер, с каждым новым стихотворением растущий поэт, от которого в нашей литературе останется – как у Достоевского – «мучительно-узкий следок».

Кстати, по поводу Достоевского: В. Вейдле посвятил ему – и Толстому – в «Современных записках» очень интересную статью. Спорно до крайности. Но такова тема, что при ее развитии спорно становится почти все.

О давних петербургских встречах своих с Блоком рассказывает монахиня Мария – с волнением, передающимся и читателю.