«Последние новости». 1936–1940

На прошлой неделе в одной из французских газет была интересная короткая заметка о «Войне и мире». Автор, Поль Низан, очевидно, только что перечитавший роман Толстого, пишет, что в нем – как в некоторых редчайших книгах – есть «обещание счастья». Замечание верное и проницательное. В нашей литературе из таких же «обещаний» можно было бы назвать и Пушкина, который дает не только «бессмертья, может быть, залог», но и «счастья, может быть, залог». Не в этом ли его глубокое очарование? Пушкин вовсе не писал о счастье, наоборот, его развязки почти сплошь неблагополучны, но он как будто услышал, уловил тон счастья и этим сделал несомненной его реальность. С «Войной и миром» дело, может быть, сложнее, противоречивее, но и у Толстого есть ощущение блаженства вопреки всему, несмотря ни на что, просто от полноты, от неистощимой щедрости жизни. Эти великие имена я вспоминаю здесь не для каких-либо сопоставлений, конечно. Но на таких примерах яснее становится мысль: счастье есть победа над страданием, а никак не его игнорирование. И неудивительно, что творческое пренебрежение к нему дает в результате лишь прозрачно-легкие картинки, не лишенные некоторой привлекательности, но такие, которые не выдержат и первой бури (в душе ли героев, в сознании ли читателей). Перелистывая книгу Корсака, твердо знаешь: нет, все это было не так, все это было не то, даже если и понятна склонность к идеализации дореволюционной русской патриархальности! «Не то» и «не так» – по отношению к жизни в целом. Лучше была бы непреодоленная горечь, но была бы и правдивость.

С такими оговорками – признаюсь, очень существенными – надо все-таки заметить, что в «Шарманке» много страниц живописных и ярких. Автор лучше и острее чувствует природу, нежели понимает людей. С приближением к ней он оживает и находит выразительные слова, ясные и легкие образы. Кому хотелось бы пережить пору «безмятежного детства» в русской провинциальной глуши, со всем устоявшимся бытовым своеобразием этой глуши, – тот прочтет «Шарманку» с удовольствием.

* * *

Целая стопка маленьких тонких книжек, накопившихся за несколько месяцев: стихи. Из Праги, из Ревеля, из Шанхая, из Сан-Франциско. Не скудеет страсть к словесному творчеству в русской эмиграции, – удивляться ли после этого, что в России, по утверждению «Молодой гвардии», на каждые восемь человек один пишет стихи и мечтает о поэтической карьере! Количественно у нас здесь стихов появляется немного. Но надо знать, с каким трудом большей частью эти книжечки издаются, и каких лишений стоят, чтобы оценить настойчивость, за ними скрытую.

Казалось бы, настойчивость – признак творческого призвания. На деле, однако, это далеко не всегда так, – и нередко вместо «неудержимой силы вдохновения» в выходящих у нас сборниках стихов видны лишь слабые, чахлые его ростки… Хорошо все-таки, что сборники выходят. Без них окончательно исчезла бы та литературная «атмосфера», вне которой дарованию трудно развиться. Как это на первый взгляд ни странно, Икс скорее станет настоящим поэтом, если вокруг него Игреки и Зеты тоже пишут стихи и работают над ними, чем если бы он был предоставлен самому себе, находясь будто на необитаемом острове. «Ты царь – живи один». Может быть, это и так. Но стать царем одному – нельзя.

Есть ли среди авторов тех книг, которые сейчас передо мной лежат, настоящие поэты, угадываемые хотя бы сквозь неполные неудачи, поиски, срывы, нащупывания своего стиля? Признаюсь, в этом я не уверен. Проблески таланта у некоторых из них очевидны, но даже и эти стихотворцы пишут как будто случайно, без той творческой обреченности, которая не писать не позволяет. Эмилия Чегринцева и Михаил Горлин, например, бесспорно даровитые люди. Но именно ли в этих стихах им суждено выразить себя? Едва ли. Скорей уж оправдано было бы такое предположение относительно Е. Базилевской, автора сборника «Домик у леса», хотя она уступает и опытом, и общей словесной культурностью обоим вышеназванным писателям.

Эмилия Чегринцева находится в плену «имажинизма». Она, по-видимому, убеждена, что поэзия рождается исключительно из образов, и поэтому не хочет сочинить ни строки, где предметы или чувства были бы названы и определены прямо.

Поэтесса, как и прочие смертные, идет, например, утром умываться. Но разве язык богов совместим с такой низменной прозой? Поэтесса считает нужным сказать, что у нее

…вода змеиным оборотом
Смоет с плеч тугие крылья снов.

На улице стоит густой туман. Прохожих не видно. Поэтесса сообщает, что

…жевал туман
Отяжелевших пешеходов.