«Последние новости». 1936–1940

Бал в Москве, на котором Анна торжествует над Китти, и весь «квартет» действующих лиц — Анна, Китти, Вронский, Левин — не есть ли это продолжение пушкинской темы, т. е. бала в доме Лариных, с Татьяной, Ольгой, Онегиным и Ленским?.. Сон Татьяны не преломился ли в ужасные сны Анны, где Пушкин оттеснен порою на второй план Шопенгауэром?

Все это подмечено Эйхенбаумом очень зорко.

Позволю себе, однако, выделить главное, то, о чем мне уже приходилось как-то писать.

Что сделала Анна? За что ей угрожает «отмщение», по библейскому эпиграфу к роману?

Анна уступила страсти — в том же положении, в котором Татьяна сказала, что будет «век ему верна».

Линии здесь даже не параллельны, они полностью совпадают.

Толстой как бы додумывает пушкинский замысел, давая ему иное развитие. Крайне показательно, что он вообще считал своей творческой особенностью, по сравнению с Пушкиным, «нажимание педали», прежде всего стилистическое. «Пушкин, описывая художественные подробности, делает это легко и не заботится о том, будет ли она замечена и понятна читателям; он же (Толстой) как бы пристает к читателю с той художественной подробностью, пока ясно не растолкует ее» (Запись С. Берса).

«В Анне Карениной» Толстой со страстной настойчивостью «пристает к читателю», давая пушкинской фабуле иной оборот. Он Пушкину не возражает. Нет, он с ним согласен. Но пушкинский прелестный акварельный рисунок Толстым углублен и расширен с какой-то безжалостной последовательностью. Под колесами поезда в конце концов гибнет Татьяна… только не та, «идеал русской женщины», а идеал, не удержавший своей идеальности, обольстившийся «миражом счастья», хотя бы и на чьем-то несчастье построенном! Сопоставление это на редкость плодотворно для понимания особенностей творческого характера, творческого жанра и строя Пушкина и Толстого, — с тематическим и стилистическим целомудрием у первого, с неистовой жаждой все договорить — у второго! Толстой выворачивает наизнанку пушкинскую поэму о верности, ничего в ней не разрушая и не отвергая. Да, он мог порой, в сердцах, называть другие поэмы Пушкина «дребеденью». Но «Онегина» Толстой щадил всегда. Историко-философские, отвлеченные взлеты «Медного всадника» заставляли его пожимать плечами, но здесь все было свое, близкое, стихийное, природное, почти что пахнувшее «пеленками»…

Толстой Татьяну и усыновил. Или, точнее: он написал биографию дочери ее — биографию, которую «бедная Таня» как будто уже предчувствует в своем последнем печальном монологе, тревожно и смутно обращенном в будущее.

Другая черта сходства между Пушкиным и Толстым: изображение человека и его души, отношение к «психологии».

Пушкин, правда, не успел в этой области нащупать что-либо вполне отчетливое, и приходится помимо «Онегина» обращаться тут лишь к «Капитанской дочке».

Но если сравнить «Капитанскую дочку», например, с «Мертвыми душами», поражает прежде всего то, что у Пушкина нет типов, нет скульптурности и резкости в очертании душевной жизни. Гоголь подчеркивает то, что ему особенно в человеке нужно подчеркнуть, молчит о другом, обрывает связи, сгущает состав побуждений и чувств — создает, одним словом, какие-то фрески, незабываемые и невероятные. Но, создавая типы, — забывает о создании людей!

По той же дороге, в сущности, идет и Достоевский, хотя и с колебаниями, так же поступает и Гончаров, особенно в «Обломове»: одно свойство определяет человека и, во всяком случае, играет организующую роль в его психике. Пушкин на первый взгляд — бледнее. Но бледнее он потому, что правдивее и даже реалистичнее, — потому, что он раньше кого бы то ни было в нашей литературе увидел «текучесть», изменчивость, расплывчатость, зыбкость человеческой души, настолько сотканной из противоречий, что контуры ее не могут быть тверды и ясны.

У Толстого, при всей его изобретательной мощи, типов нет совсем. Даже больше: чем он пристальнее в человека вглядывается, тем тот становится туманнее и неуловимее. Князь Андрей или Вронский неизмеримо менее отчетливы, нежели Плюшкин. Но с князем Андреем или Вронским мы будто только вчера расстались, а с Плюшкиным не знакомы совсем. У князя Андрея есть душа, а на Плюшкине маска, с блестящим мастерством изготовленная по классическому рецепту.

Случаен ли толстовский метод? Есть в «Воскресении» удивительная, граничащая с ясновидением, страница, уничтожающая всякие сомнения насчет этого.

Начало 52-й главы: